Гоголь. Мертвая душа

Всю обстановку пустой комнаты составлял голый деревянный стол, за которым сидела фигура в черном, очертания которой были не вполне человеческими. Кто же это был? Отчего кутался в накидку с головы до ног, находясь в комнате один? Зачем на стене висит странная картина, изображающая господина в шинели, с повязкой на месте носа? И откуда стало известно портрету о том, что его разглядывают снаружи? Но он знал, знал! Глаза его посмотрели сквозь щель и встретились с глазами Гоголя.

Вот и случился ужас, предчувствие которого тяготило душу! Сидящий за столом встал, отчего края накидки разошлись. Он был гол, но вместе с тем не имел лица и тела, а весь представлял собой что-то вроде огромной груши, туго обтянутой кожей. Это был нос – нос человеческого вида и роста! Каким образом и для чего он сошел с портрета, Гоголь раздумывать не стал, а обратился в бегство.

Никто его не преследовал, но бежал он так прытко, что очень скоро проскочил все дворы, пересек два моста и очутился напротив своего дома. Стуча зубами, поднялся Гоголь на третий этаж, ввалился в квартиру, заперся у себя и лег спать. Он понял, что заболевает. Всю ночь его лихорадило. Просыпаясь то в поту, то в ознобе, щупал он свой нос, боясь обнаружить на лице совершенно гладкое место. А то еще мерещился ему человек, сходящий с портрета на стене, хотя поутру, как и следовало ожидать, никакого портрета там не оказалось.

Наутро, радуясь, что он чувствует себя вполне нормально, Гоголь плотно позавтракал, пошутил немного с Ефремом и сел за письменный стол. Перо так и летало по бумаге, обещая нелегкую работу для переписчиков. Давно уж эта комната не помнила такого вдохновения!

Утомившись, Гоголь прилег отдохнуть, а после обеда, зажегши свечи, сел за стол, чтобы перечитать написанное. Впервые в жизни он сочинял от первого лица – ему понравился собственный слог. Описания дома и квартиры были сочны и живы, давая возможность увидеть все заново собственными глазами. А вот дальше начиналась какая-то чертовщина. Герой, обращающийся в письме к возлюбленной, непонятным образом перескочил на ее собачку Меджи и, объяснившись в любви ей, провозгласил себя королем Испании. Это был бред сумасшедшего!

Гоголь схватился за голову, словно заподозрив, что она вот-вот развалится пополам. Из глубины его сознания прозвучал голос Гуро, который объяснял, что есть вещи страшнее жандармерии. Да! Вот где крылась причина! Каким-то образом Гуро устроил так, что у Гоголя началась горячка. Мысль о том, что это будет продолжаться и сегодня, и завтра, и неизвестно сколько еще, ужасала, как ужасает бездна, разверзшаяся перед ногами.

– Ефрем! – крикнул Гоголь. – Кто пришел? Я слышу голоса.

– Да нет же, барин, – возразил Ефрем за дверью. – Нет никого.

– Как же нет, когда есть! Я не глухой. С кем ты там шепчешься?

– Ни с кем, барин. Один я.

В два прыжка Гоголь подскочил к двери, отпер ее и распахнул настежь. Ефрем отпрянул. Во тьме прихожей за его спиной тяжело ворочался кто-то грузный, в черной накидке. Гоголь захлопнул дверь, накинул крючок и убежал в спальню. Его трясло. Приступ начинался с новой силою.

– Ефрем! – закричал он. – Беги за лекарем! Пусть придет немедля. Плохо мне.

Своего голоса в конце фразы он уже не услышал. Сознание покинуло его.

Глава VIII

В комнате кто-то был. Этот кто-то передвигался очень тихо, чтобы не разбудить Гоголя, но выдавал себя сопением и поскрипыванием половиц.

Открыть глаза и посмотреть? Но что, если увиденное окажется невыносимым для разума и он, не в состоянии воспринять зрелище, просто померкнет – померкнет раз и навсегда? И не будет больше Гоголя, а останется вместо него жалкое подобие, не способное думать связно, говорить и видеть ясно, но погруженное вместо этого в мрачные глубины помутившегося сознания? Вот о чем предупреждал его Гуро во время последней встречи. Нечистая сила станет пугать его, покуда не доконает. Тогда, быть может, лучше не тянуть, а покончить с этим разом?

Не отрывая головы от диванной подушки, Гоголь разлепил веки. Прямо перед ним осторожно двигалась длинная шинель до полу. Ворот ее был поднят, а сама она была обращена к смотрящему спиной, потому невозможно было определить, живет ли она сама по себе, или в ней кто-то есть.

Почувствовав на себе взгляд, шинель оборотилась. Это был Ефрем.

– Ты зачем, дурак, вырядился так? – спросил Гоголь обмирающим голосом.

– Так холодно, барин, –/ отозвался слуга и в доказательство своих слов шмыгнул носом. – Вторые сутки пошли, как вы распорядились не топить.

Гоголь вспомнил, что действительно говорил что-то такое. Ему взбрело в -голову, что горячку можно победить холодом. Затея оказалась неудачной. Бред не прекратился, а квартира совсем остыла.

– Топи, пожалуй, – сказал Гоголь.

– Будет сделано! – обрадовался Ефрем. – Это я мигом!

– Постой!

– Слушаю, барин?

– Ты чего в моей комнате делаешь? Шпионить вздумал?

– Эх, барин! – в голосе слуги зазвенела обида. – Как можно? Я ж к вам со всем уважением...

– Тебя спрашивают, что ты тут забыл! А?