Гоголь как духовный писатель

[101] На наш взгляд, в пользу предложенного здесь понимания произведения (в его целом) говорит и «Повесть о капитане Копейкине», являющаяся тематическим (mutatis mutandis — вплоть до деталёи)~и хронологическим (по времени создания) аналогом «Шинели» (не знаю, было ли на это обращено должное внимание в специальной гоголеведческой литературе?). Капитан Копейкин, у которого остается еще одна «синенькая» (т.е. пятирублевая) из четырех, приступает к окончательному и последнему «штурму» высокопоставленного сановника не столько толкаемый голодом (хотя и мучимый им) из-за неимения ни копейки денег, сколько снедаемый нежеланием довольствоваться соленым огурцом да хлебом, когда с витрин магазинов на него глядят всякие деликатесы: «тут, с одной стороны, так сказать [почтмейстер уснащает, как и Акакий Акакиевич, рассказ такими же мусорными словечками-междометиями], семга и арбуз [ценой в сто рублей!], а с другой-то — ему подносят все одно и то же блюдо „завтра"» (ПСС VI, 203, ср. 585). В последней редакции Гоголь даже усиливает этот мотив: в предвкушении пенсии капитан кутнул, но заигрывание с «англичанкой» отложил до получения денег. Недостаток терпения и искушения голодом и чревоугождением (в последней редакции — еще и сластолюбием) толкают Копейкина на отчаянные действия — и он становится разбойником. В первоначальном варианте (ПСС VI, 530; СС V, 470) он помилован монаршею милостью (в опубликованном тексте дорогая Гоголю монархическая тема усилена в начале, поскольку финал, в котором она проявлялась, был убран), но она не идет ему на пользу. Прокутив деньги в Америке, он, по толкованию почтмейстера, ударяется в лице Чичикова в новую аферу. Однако в окончательном тексте эти подробности сняты и расскаэШрерйвается-ж-сбобщении, что в рязанских лесах появилась шайка разбойников, причем имя Копеикина прямо не названо (если настаивать на слишком жесткой аналогии с «Шинелью»: заимев деньги, Копейкин перестал быть таковым, а стал Целковым или Рублевым). Не думаю, что эти изменения были продиктованы лишь цензурными требованиями (так же считают и издатели в СС V, 488): Гоголь легко [424] пошел на уступки, по-видимому, потому, что они не меняли смысла, в то время как за саму «Повесть о капитане Копейкине» писатель стоял до конца, утверждая, что без нее в «Мертвых душах» лакуна. Гоголь подчеркивает в последнем варианте неизвестность (и сомнительность) будущей судьбы героя и яснее очерчивает, что виновником своей судьбы является больше сам Копейкин, чем объективные обстоятельства («я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее [только слепой, да еще бедный советский школьник не заметят: потому-то так и не любили в коммунистическое время последнюю редакцию повести! — А.Д.], так что теперь ясно видно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо» — письмо Гоголя П.А.Плетневу, цит.по СС V, 503). Точно так же Дубровскому (в одноименной повести А.С.Пушкина) не приносит счастья неправедный путь (диктуемый, быть может, внешне благовидным предлогом, но по сути — жаждой мести): его возлюбленная, хотя и тяжело переживает насильное замужество, решает все же, как и Татьяна Ларина, быть верной своему венчанному супругу.

[102] Согласно святым отцам, а из современников Гоголя — творениям святителя Игнатия Брянчанинова (Гоголь был знаком с отзывом последнего на «Мертвые души»), правильное понятие о бесах и наблюдение их в истинном виде могут иметь только редкие подвижники, а образы, сочиняемые воображением людей, не достигших таких степеней, поневоле будут неправильными. «При темноте понятия о духах, полученного единственно из поведания, хотя и святого, тем опаснее давать волю воображению и истолковывать соответственно своей мечте то, что и при опытном познании не может быть объяснено с удовлетворительностию в стране вещества. Способность воображения находится в особенном развитии у людей страстных <...> Святые Отцы строго воспрещают употребление способности воображения, повелевают содержать ум вполне безвидным <...»>. Воображение рая, ангелов и т.д. не дозволяется. «Дозволяется живое представление адского пламени, тьмы вечной, подземной, страшной темницы и прочих ужасов предсмертных и посмертных единственно при возникновении плотских ощущений, помышлений и мечтаний; дозволяется это употребление воображения только в час нужды, по миновании которой оружие тотчас отлагается. Будучи употребляемо без нужды, оно может нанести вред уму, соделав его удобопреклонным к мечтательности и к самообольщению» (Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова. Т.З. Аскетические опыты. СПб.,1905; репринт: 1991. С.286—288). Сколь удивительно относятся эти слова к творчеству Гоголя (вопрос лишь в том, была ли тогда нужда в предупреждении о грядущих на Россию и весь мир бедствиях и близком приходе антихриста)!