Гоголь

Страшное предчувствие охватило Марию Ивановну. Жена доктора, взглянув на неё, вспыхнула и сказала: «Воротимся. Василий Афанасьевич сам приедет». Аничка, сидевшая между двумя женщинами, испуганно смотрела то на акушерку, то на мать, которая вдруг покрылась смертельной бледностью. Лошади повернули. Взбежав на крыльцо, Мария Ивановна успела сказать, чтоб удалили от неё дочь, и уже в сенях услышала голос докторши. Та говорила Анне Матвеевне: «Приготовьте несчастную Марию Ивановну…». «Нет… нет… – закричала она, – не читайте, я не хочу слышать этого слова!»

Её почти без чувств увели в комнаты.

…Два дня тело Василия Афанасьевича в карете стояло на дворе. Его не вносили в дом, ибо не было гроба, гроб, присланный из Кибинец, оказался мал, пришлось срочно заказывать другой в Полтаве. Мария Ивановна боялась смотреть в окно, всё ещё не веря в случившееся. Она увидела мужа только в церкви, когда её подвели к гробу, стоявшему на возвышении. Она заговорила с ним, стала шептать какие-то ласковые слова, смысла которых, конечно, никто не понял. Она была уже как безумная, хотя слёзы всё не лились, они остановились в ней, замёрзли, как и её душа. А она говорила и говорила с ним и за него же отвечала, пока её не взяли под руки и не попытались отвести от гроба. И тут она заплакала. «Машенька бедная утопает в слезах… – писала в Кибинцы Анна Матвеевна Трощинская. – Просит сделать такую могилу, чтоб и ей место было возле него… Сделали могилу на 2 гроба. Отрезала у покойника волос и спрятала его как будто для неё какое сокровище…»

Горе Марии Ивановны было настолько сильным, что оно уже не походило на обычные страдания по умершему.

Проходила неделя, другая, а она всё молчала, ни с кем не разговаривала, никого не хотела видеть и не принимала пищи. Она худела, истаивала, едва передвигалась по комнате и не хотела видеть ни дочерей, ни тётушку, ни мать Василия Афанасьевича.

Спасли её дети. Когда тётка Анна Матвеевна привела их к ней, поставила перед постелью, одетых в чёрные платьица, беспомощных, дрожащих от страха, от жалости к матери и самим себе, и сказала: «Ты, видно, не хочешь свидеться с Василием Афанасьевичем в лучшем мире? Он с ангелами, а ты никогда не будешь там, он берёг своё здоровье для детей, а ты хочешь быть самоубийцей», – она очнулась. В тот день она впервые согласилась выпить рюмку вина пополам с водой.

О страшной новости Гоголь узнал от своего одноклассника А. Баранова, который ездил домой на каникулы. 23 апреля он написал матери письмо.

«Не беспокойтесь, дражайшая маминька! Я сей удар перенёс с твёрдостию истинного христианина.

Правда я сперва был поражён ужасно сим известием, однако ж не дал никому заметить, что я был опечален. Оставшись же я наедине, я предался всей силе безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою. По бог удержал меня от сего – и к вечеру приметил я в себе только печаль, но уже не порывную, которая наконец превратилась в лёгкую, едва приметную меланхолию… я имею вас и ещё не оставлен судьбою. Вы одни теперь предмет моей привязанности; одни которые можете утешить печального, успокоить горестного. Вам посвящаю всю жизнь свою… Ах, меня беспокоит больше всего ваша горесть! Сделайте милость, уменьшите её, сколько возможно, так, как я уменьшил свою… Зачем я теперь не с вами? вы бы были утешены. Но через полтора месяца каникулы – и я с вами…»

Письмо это написано для матери, для её утешения, в нём скрыт страх за её здоровье и переживания. Он старается казаться спокойным, чтоб внушить на расстоянии это спокойствие Марии Ивановне. Но уже на следующий день в Васильевку летят строки, в которых даёт себе волю отчаяние. Это уже не беловик, а черновик с помарками и кляксами, с зачёркиваниями и подозрительными водяными пятнами, похожими на слёзы: «мне хочется вас видеть, – пишет он, – слышать, хочется говорить с вами, но пространство (ах, бесчеловечное) разлучает нас…»

Любовью своей он хочет вернуть мать к жизни. Сердцем своим, ранее защищённым любовью отца, чувствует он свою потерю. Через два года, вспомнив в одном из писем домой об отце, он напишет: «…не знаю, как назвать этого небесного ангела, это чистое высокое существо, которое одушевляет меня в моём трудном пути, живит, даёт дар чувствовать самого себя и часто в минуты горя небесным пламенем входит в меня… В сие время сладостно мне быть с ним…»