Гоголь

Становится тихо, Гоголь неторопливо раскладывает на столе листы своей рукописи. Неожиданно в комнату с важным видом, входит плотный молодой человек с пышными бакенбардами в форме студента Дерптского университета. Это племянник княгини граф Владимир Соллогуб, который пописывает стишки и считает себя присяжным литератором. Соллогуб снисходительно кивает Гоголю и усаживается у стола.

— Что же, Николай Васильевич, начинайте! — говорит Александра Степановна, поправив на носу очки.

— Читайте, — подтверждает Соллогуб, приложив к близоруким глазам лорнет. — Я сам пишу и интересуюсь словесностью.

Гоголь вопросительно смотрит на Соллогуба. Язвительная усмешка на миг кривит его тонкие губы. Он подвигается к лампе, не спеша расправляет длинными, худыми пальцами листы и начинает читать.

— «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь!»

В голосе Гоголя слышится какое-то удивление, сдержанный восторг, задушевная мягкость. Его карие глаза ласково улыбаются. Время от времени он встряхивает длинными волосами, падающими ему на лоб. Описывая летнюю ночь, он как бы делится со слушателями впечатлениями летней свежести, синей, усеянной яркими звездами выси, благоухания украинских садов…

Вдруг он останавливается.

— «Да, гопак не так танцуется!» — восклицает он, задорно взглянув на слушателей.

— Отчего ж не так? — растерянно спрашивает Александра Степановна, переставая шевелить спицами. Она подумала, что Гоголь обратился к ней. Однако он продолжает как ни в чем не бывало:

— «То-то я гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?..

А ну: гоп трала! Гоп трала! Гоп трала! Гоп, гоп, гоп!»

И льется дальше рассказ о влюбленном парубке Левко, его вольнолюбивых товарищах, помогающих ему перехитрить властного и глупого голову и завоевать руку мечтательной красавицы Ганны. Герои народных песен, кажется, заполняют обширную приземистую комнату. Картины украинской природы, трогательное описание встречи влюбленных перемежаются с задорным юмором бытовых сценок.

Гоголь оканчивает чтение, упомянув в заключение про спящую в серебряных лучах месяца Ганну и пьяного Каленика, разыскивающего свою хату. Слушатели, зачарованные волшебным видением украинской ночи, восхищенно молчат.

— О, це гарно! — неожиданно хриплым басом говорит кучер Грицко, вывезенный Васильчиковой с Украины.

Очарование чтения нарушено. Горничные, стоящие гурьбой у двери, вытирают слезы, навернувшиеся на глаза, и шепчутся. Александра Степановна поднимается с дивана и суетится, готовя чай. Дерптский студент горячо жмет руку Гоголя, заверяя, что тот настоящий писатель и должен занять в литературе надлежащее место. Гоголь молча выслушивает комплименты. Его задор, восхищение миром, им самим вызванным к жизни, уже прошли, погасли.

Люди потихоньку расходятся, изредка фыркая, припоминая смешные шутки, словечки пьяного Каленика. На столе появляется дымящийся самовар и клубничное варенье.

ПИСАТЕЛЬ ВО ВКУСЕ ЧЕРНИ

Жизнь в Павловске текла своим чередом. Но теперь появился в ней новый смысл, новое содержание. По соседству, в Царском Селе, поселился с молодой красавицей женой Пушкин. Он жил в небольшом двухэтажном домике неподалеку от Александровского дворца.

С Пушкиным Гоголь познакомился совсем незадолго до своего отъезда в Павловск, на вечере у Плетнева. Наконец осуществилась давнишняя мечта: его кумир Пушкин — здесь, рядом. Еще недавно Гоголь с трепетом читал гениальные страницы его только что появившейся драмы «Борис Годунов». По прочтении ее он дал клятву верности Пушкину и в его лице клятву преданности русской литературе. «Великий! — самозабвенно писал Гоголь в своем восторженном гимне Пушкину. — Над сим вечным творением твоим клянусь!.. Еще я чист, еще ни одно презренное чувство корысти, раболепства и мелкого самолюбия не заронялось в мою душу. Если мертвящий холод бездушного света исхитит святотатственно из души моей хотя часть ее достояния, если кремень обхватит тихо горящее сердце, если презренная, ничтожная лень окует меня, если дивные мгновения души понесу на торжище народных хвал, если опозорю в себе тобой исторгнутые звуки… О! тогда пусть обольется оно немолчным ядом, вопьется миллионами жал в невидимого меня, неугасимым пламенем упреков обовьет душу…»