Гоген в Полинезии

Между приступами головокружения и невыносимых болей медленно создавалась картина, ближе всего подходившая к монументальным фрескам, писать которые Гоген мечтал всю жизнь; тут и огромные размеры (411 × 141 см) и сложная композиция (двенадцать фигур, разбитых на четыре группы, плюс море и остров Моореа на заднем плане). Вряд ли за этим кроется какой-нибудь умысел, но факт тот, что «завещание» читается задом наперед, ведь логически исходный пункт — младенец и группа таитянских матерей в правом нижнем углу. По словам самого Гогена, «они попросту наслаждаются жизнью». Дальше (по его же словам) взгляд должен переходить на стоящего посередине почти нагого мужчину, который срывает плод с древа познания. Справа от него с озабоченными лицами стоят двое в длинных халатах. Они олицетворяют тех несчастных, которые уже вкусили от древа познания и теперь обречены размышлять над загадками жизни. У их ног сидит еще один мужчина; озадаченный странными вопросами, которые обсуждают двое, он, словно обороняясь, поднял руку над головой. Слева от центральной фигуры, отвернувшись от нее, мальчуган весело играет, сидя между козой и щенятами, и все они тоже олицетворяют невинность. Выше этой обособленной группы стоит женщина, она обратилась спиной к могучему идолу, «загадочные движения рук которого словно указывают на загробный мир». Последняя группа, слева от идола, включает молодую женщину и скорбную старуху, а в нижнем левом углу картины, держа в когтях ящерицу, стоит странная птица, символ «тщеты и суетности слов» (Гоген). В верхнем левом углу черными буквами на желтом поле написано название картины: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?»

Итак духовное завещание Гогена пессимистично. Всякий, кто (вроде нас, рациональных жителей Запада) непременно хочет понять и разобрать все, даже неразрешимые загадки жизни и смерти, неизбежно будет несчастлив. Напротив, животные, дети и «дикари» — например, таитяне, — счастливы, потому что им в голову не придет размышлять над загадками, на которые нет ответа. И хотя так называемые «дикари» вовсе не представляют собой такой однородной группы, как думали Гоген и его современники, он совершенно прав в том, что таитяне очень мало склонны к метафизическим умозрениям. Европейца, долго прожившего среди таитян, больше всего поражает их удивительный стоицизм, чтобы не сказать пренебрежение к смерти. Ни один европеец — и Гоген знал это по себе, — сколько бы он ни жил на Таити, не может, отрешившись от традиции своей культуры, уподобиться в этом туземцам.

А Гоген был типичный западный интеллигент, и, завершив в конце декабря 1897 года свою огромную картину, он снова тщательно взвесил свое положение. Почта придет через несколько дней; вдруг он получит перевод на большую сумму от Шоде или Молара? Судьба сыграла с ним достаточно злых шуток, зачем без нужды доставлять ей удовольствие напоследок еще раз посмеяться над ним! Нет уж, лучше на два-три дня отложить исполнение плана о самоубийстве.

Тридцатого декабря почтовая шхуна бросила якорь в гавани Папеэте; письма, наверно, роздали на следующий день, как это было заведено. Словом, 31 декабря Гоген узнал, что ему не прислали денег.

Отбросив колебания, он взял коробочку мышьяка, которым лечил свою экзему, и побрел к горам[176]. По обе стороны тропы на двести метров выстроились туземные хижины. Смех, песни и музыка говорили, что вовсю идут новогодние празднества. Таитянское лето было в разгаре, осыпанные цветами кусты и деревья насытили воздух своим благоуханием — ноаноа. Но Гоген был слеп и глух, он прошел напрямик через раскинувшиеся за хижинами поля ямса и батата и, тяжело дыша, стал карабкаться по крутому склону.

Как всегда, на пустынном горном плато было удивительно тихо. Деревья не заслоняли больше чарующего вида на узкий берег, лагуну и море. Кругом густо рос папоротник. Гоген опустился на мягкое зеленое ложе, достал из кармана коробочку и проглотил содержимое. Видимо, доза была чересчур велика, потому что, когда он уже погрузился в блаженную дремоту, его вдруг вырвало. Большая часть порошка вышла из него. Идти за новой дозой или придумывать что-то другое он не мог, слишком ослаб. И Гоген остался лежать, ничем не прикрытый от палящего тропического солнца. Внутренности жгло огнем, голова раскалывалась от боли. Когда стемнело, ему на короткое время стало легче. Но затем подул сырой и холодный ночной ветер, начались новые муки. Лишь на следующий день, когда взошло немилосердно жгучее солнце, Гоген, напрягая последние силы, заставил себя встать и медленно побрел со своей Голгофы вниз, возвращаясь к берегу, к жизни.

Глава IX. Унижение и возвышение

Самое логичное после неудавшейся попытки самоубийства — немедля повторить ее более тщательно. Но когда Гоген, вконец обессиленный, вернулся с горы домой, он, как и большинство людей, переживших такое потрясение, не мог ни думать, ни поступать логично. Он попросту лег на кровать и погрузился в сон.