Год Мудака

Сами-Знаете-Кто сидел в сортире, читал запрещенную книжку Буковски и много думал.

У Буковски не работал унитаз. И тогда Буковски — прямо так и написано — вылавливал плавающее там говно, складывал в коричневый бумажный мешочек, шел на улицу и выбрасывал его в укромном месте.

Сами-Знаете-Кому это не давало покоя. Он представил себя на месте Буковски и решил, что писатель вел себя в корне неверно. Зачем трудоемко вылавливать говно из унитаза, где оно плавает в воде, приобретая неудобную для вылавливания и транспортировки консистенцию, если можно насрать прямо в мешочек? Понятно, что это требует определенной ловкости… С другой стороны, если поднести мешочек прямо к анальному отверстию и плотно обжать по краям, то все говно попадет прямо туда. А Буковски, судя по всему, человек был небрезгливый, осуществил бы такую процедуру без труда, раз уж говно вылавливал…

Нет, подумал Сами-Знаете-Кто и покачал головой. Правильно мы его книжки сожгли. Буковски этот ничему не может научить.

С этими мыслями он вырвал страничку и тщательно принялся ее разминать.

Костер горел ярко и жарко, а стоявший возле него товарищ из «Идущих вперед» — а может, из «Идущих в зад», потому что он был в безжопных штанах и куртке с портретом Сами-Знаете-Кого — шевелил там длинной кочергой. Черные хлопья порхали, как мотыльки.

— Карашки, — сказал дурак Володя, взволнованно глядя на костер.

— Заебись, — согласился с ним Фрязин. — Мы в детстве картошку пекли.

Володя кивнул. То ли понял, то ли просто так.

— Гражданин…

Кто-то подергал Фрязина за полу. Мужчина в очках стоял, переминаясь с ноги на ногу, и держал в руке книгу, аккуратно обернутую в газетку.

— Что вам?

— А скажите, гражданин, можно книжку поменять?

— Что у вас там?

— Да вот, — мужчина в очках осторожно ободрал газетку и показал Фрязину красивую обложку. — Пелевин.

— Дайте-ка посмотрю, — «идущий в зад» взял у очкатого книжку и полистал. — Ну и кого наебать хотели?

— А что такое? — заинтересовался Фрязин.

— Да вон, смотрите, — и «идущий вперед» сунул ему под нос раскрытые страницы. Фрязин прочитал про себя: «С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и, хотя желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты, не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря на то, что мне было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством посматривал на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех тех сортов, которые только были в кондитерской».

Фрязину тут же захотелось теплого пирожка с мясом, повидлом или пусть даже с капустой, но понять он ничего не понял.

— И что? — спросил он. — Про пирожки.

— Не про пирожки, а Льва Толстого книга, «Юность».

— А что, Толстого не велено менять?

— Толстого не велено. Пелевина — велено, только Пелевина не осталось, а эти ферты где-то обложки, блядь, берут и всякую хуйню в них запихивают.

— Протестую! — сказал мужчина в очках. — Толстой не это самое!

— Не что? — спросил Фрязин.

— Ну… не оно. Не как гражданин сказал.

— Не хуйня, что ли? — спросил «идущий в зад».

— Не она, — кивнул мужчина в очках.

— Ну пусть не хуйня ваш Толстой. А что Пелевин-то ваш пишет?

— А Пелевин — вот, — с этими словами «идущий вперед» достал из кармана еще одну другую книжку и сунул точно так же под нос Фрязину. Тот прочитал про себя: «Портьера у входа колыхнулась, и оттуда высунулся человек в косоворотке. Он щелкнул пальцами куда-то в темноту и кивнул на наш столик, потом повернулся к нам, отвесил короткий формальный поклон и исчез за портьерой. Тотчас откуда-то вынырнул половой с подносом в одной руке и медным чайником в другой (такие же чайники стояли на других столах). На подносе помещалось блюдо с пирожками, три чайных чашки и крохотный свисток».

— Опять про пирожки, — растерянно сказал он, глядя то на «идущего в зад», то на мужчину в очках. «Идущий в зад» посмотрел на книжку, перечитал, где Фрязин показал ногтем, и пожал плечами:

— Странно. А ну-ка, дайте посмотрим Толстую.

— Ты ж сказал, Толстого.

— Толстой — то писатель. А Толстая — то… Ну, тоже писательница вроде как. Только ее велено того, жечь. А Толстого — нет. Вот, читайте сами, — он выудил обгорелую книжицу и поднес ее Фрязину на кочерге. Покидав горячее с ладони на ладонь (кстати снова вспомнилась картошка из костра), Фрязин пролистнул места поподжаристее и прочитал:

— «А в другой горнице стол накрыт. И-и-и-и-и! — чего только нет на столе на том! От одного края до другого — миски, миски, блюда всякие, котлы да тарелки! Пирожки без счету, блины-оладьи, пампушки витые, кренделя, вермишель разноцветная!» Слушай, ты объясни мне — вы что, про пирожки все сжигаете? А кто велел?

Мужчина в очках дурно захихикал.

— Кто велел, кто велел! — взъерепенился было «идущий вперед», но вспомнил, что Фрязин не кто-то с горы, а ВОПРАГ, и мирно завершил: — Указание такое. Вы понимаете.

— Понимаю, — добродушно сказал Фрязин. — Значит, ты вот, очки, его надуть хотел. За какого-то сраного Толстого под видом Пелевина книжку выменять.