Гномон

– Пророчицу Кассандру бог проклял так, что она видела будущее, но никто ей не верил. Богиня Афина не знала подобных ограничений, потому что вера вообще не в ее природе: она либо знала, либо нет. Очарованность верой – разумеется, христианское изобретение. Когда твой бог не показывается, возникает необходимость в вере. В любом случае задолго до плотника из Назарета, когда царь Агамемнон после Троянской войны взял Кассандру в наложницы, Афина явилась к ней во сне в образе совы и выпила слезы с ее щек. Таким образом видения Кассандры перешли к той, что могла их понять и обратить на пользу. Афина увидела будущее: безбожный мир, где Греция впала в бедность, а великий град, названный в ее честь, переполнился отбросами мира. И, рыдая, она приготовлялась к этому дню. Сотворила магическую комнату, где время не текло, а мудрый человек может изготовить Универсальный Растворитель, Алкагест, способный освободить узника, разбить оковы человеческого разума. Мудрость – острие ее копья, ею она убивает змея лжи.

Он воздел руки к небу, прикрыл глаза, и, хоть не говорил громко, все в комнате притихли. Но опять – он говорит в тишине, вызванной не страхом или трепетом, но неким голодом. Его движения, нотки голоса – знаки, их напор отвечает на какой-то запрос в его последователях, помогает возвести контрфорсы к стене, которую они строят вокруг себя, вокруг своей способности поверить, что они – лишь частные воплощения вечных символов; люди, помнящие другую жизнь, как давнее прошлое.

Он их словно не замечает:

– Потому, как ты знаешь, мы ищем Чертог. Здесь – ищем в книгах. Есть множество книг с легендами Греции, бесчисленные истории об утраченной Атлантиде, рассказы о странствиях в таинственные царства. Мы все их читаем. С помощью компьютеров анализируем тексты. Мы поем их, режем, рубим на акростихи и расшифровываем, извлекая тайное значение.

– И находите?

– Поразительно, сколько ученых зашифровали клеветнические обвинения в своих указателях, решили похвастаться супружеской неверностью в примечаниях. Дядя Стеллы предложил отправиться в это странствие много лет назад, когда мы познакомились, и тут же сам сказал, что оно ни к чему не приведет. Но он был прав: мы должны были его предпринять.

Вот этого я бы и вправду не хотел знать. Я хотел делать вид, что Косматос тут ни при чем. Когда я отсюда выберусь, так двину ему в рожу, что вмятина останется. Только ждать мне, похоже, не придется.

Мегалос пожимает плечами, и мы выходим следом за ним в коридор. Стелла каким-то чудесным образом стала почти невидима, ступила в тень у нас за спинами. Она боится Мегалоса, ведь он превращает ее в кого-то другого, не в нее. Или потому, что у него в руках ключ к ее истинному возрождению?

Он открывает дверь в другую комнату. Там тихо и красиво. Стены украшает мозаика, – похоже, настоящая, древняя; в нишах и на полу белеют мраморные статуи олимпийских богов. В центре на деревянном стуле сидит молодой человек. Глаза у него открыты, но неуверенный поворот головы выдает, что он ничего не видит. Мегалос закрывает дверь.

– Он слепой, – шепчу я.

– Да, – соглашается Мегалос. – Поэтому слушает. Каждое утро он сидит и слушает звуки богов.

Потому что в этой новой или старой конструкции мира символ есть вещь. Боги присутствуют в скульптурах и мозаиках если не целиком, то частично. Мальчик буквально прислушивается к их голосам.

– А по вечерам?

– Женщина. Художница. Она смотрит на них. Был один человек, которого мы хотели посадить здесь, но он не пожелал прийти. Впрочем, он дегенерат африканец, пусть и наделенный прозорливыми глазами. Но все же – хватит и рвения, если гений осквернен развратом.

Я не могу не спросить:

– И… получается?

Мегалос улыбается:

– Да.

Опять эта нерушимая, тотальная уверенность. Я в ней чую металл, чувствую жар. Он либо прав, либо безумен. Впрочем, сам не знаю, как будет выглядеть безумие человека, у которого есть полное и внутренне непротиворечивое понимание мира. На определенном этапе это уже вопрос политический, а не медицинский. Здесь Мегалос похож на Пятнадцать Сотен: он сам определяет для себя реальность.

Теперь он колеблется:

– У тебя хорошая обувь?

Я смотрю вниз. Кроссовки. Недорогие, но крепкие. У Стеллы – сандалии.

Мегалос хмурится, глядя на нее:

– Тебе лучше остаться снаружи.

– Снаружи чего? – спрашиваю я.

Но он уже открыл следующую дверь. В комнату, залитую кровью.

* * *

Никогда в жизни я не видел столько крови. Запах бьет мне в нос, вымывает чувства и мысли; густой белый аромат катастрофы и страха, смертельной опасности и не совместимой с жизнью раны.

Обоняние – это осязание на глубоком, клеточном, уровне: своего рода поглощение и переваривание. Запах материален, а запах крови – это взвесь крови, и в этой комнате она повсюду, и в крови – люди. Они ходят в ней, плещутся, спокойные, как утки в пруду. Иногда они наклоняются и принюхиваются, даже пробуют на вкус или опускают руку и вытаскивают обрывки кишок и органов. Их контакт с кровью принципиально не отличается от моего, дело в легкости и степени контакта. Меня тоже окутывает зловоние.