Гномон

Флегетон не похож на остальные реки: Плач, Гнев, Забвение и Печаль – горести смерти, а Флегетон – ее загадка и безжалостная надежда. В русле Флегетона течет шепот божественного и обещание возрождения. Это последний оплот Аида против вторжения живых; первая стена, что удерживает мертвых в отведенных им границах. Этот поток связывает Эреб со смертным миром – вынужденно, ибо он – всюду, во всех пространствах и всех временах. Это маска Апейрона или его противоположность; в неспособности различить их заключается разница между человеком и Богом.

Флегетон не лежит безмятежно в своем русле, как привыкли изображать художники, так что оранжевые языки огня поднимаются до пояса солдату на параде. Он пылает от самых глубин земли до крыши небес. Нет моста, по которому его можно было бы перейти; нет парома, ибо он раскинулся из-под земли до высочайших пределов небосвода пылающей стеной, которая не пропустит ничего и пожрет все, материальное и вечное. Если бы у меня был здесь горшок Алкагеста, я могла бы проверить исход давней философской загадки о двух идеально противоположных силах, каждая из которых определяется как абсолютная. Впрочем, если бы и был, мир, наверное, обрушился бы вокруг меня.

Между тем я и есть этот горшок, и я не очень хочу устраивать такую проверку. Я снова проливаю кровь и ею рисую врата, которые приведут меня в самые тайные покои мертвых.

Врата сворачиваются в камень или железо, но не открываются. Хоть они и созданы из меня самой, они меня отвергают. Нужно ли положить на них руку, чтобы приказывать крови силой крови? Растворит ли Алкагест самого себя? Я пробую, и, разумеется, не растворяет.

Я слышу вздох.

– Демон, – отвечаю я. – Я знаю, что ты здесь.

– Дженнаи, – возражает Всезнайка, – не демоны.

Павлинье оперение на его спине, кажется, стало ярче и богаче.

– Сгодишься и ты.

– Уж это определенно.

– Ты – невыносимый собеседник.

– Зато несу свет.

Из всех демонов именно мой обожает дешевые каламбуры.

– Вынуждена отказаться, – говорю я, указывая на огненную стену. – Изволь дать внятный совет.

Всезнайка по-птичьи подскакивает ко мне. Человеческая голова склоняется набок, словно птичья, потом в другую сторону. Я почти вижу, как из-под капюшона выглядывает клюв. Сейчас Всезнайка распавлинит перья.

– Тебе недостает права, – говорит он наконец. – Одной части не хватает. Аид покорен. Но педантичен. Следовательно, этот запрет основан на тех же правилах, что и власть Алкагеста. Код высечен в самом творении. Тебе нужны права, иначе не войдешь в портал. Цербер опробовал тебя и остался доволен. Твоя кровь оживляет землю и связывает меня. Ты назвала свое имя и поделилась памятью. Четыре подтверждения приняты, одно осталось: жертва не полна.

– Какая жертва?

– Ты шла в тени и образе божества, на твоем алтаре люди приносили жертвы. Богатство, время и сердце – все составляющие «Я». Это ты должна отдать, но не можешь.

Я не вложила пальцы в труп Сципиона.

Труп, который вновь лежит передо мной.

Обернувшись, я вижу двери Чертога Исиды, перегороженные пламенем.

Выбирай, женщина.

Убийство души и воскрешение твоего сына или жизнь чужого человека и погибель родной крови и плоти.

Выбирай.

* * *

В Откровении сказано, что однажды наступит конец времени, и небо свернется, как свиток, а истинная природа вещей будет явлена взору. Мне это предсказание всегда казалось зловещим. Не потому, что оно значит для будущего, – все смертное по определению конечно, но потому, что оно говорит о настоящем. Подразумевается, что мы ничего не знаем об истинной природе, но нас будут судить за наши решения, могут даже обречь на вечное проклятие. Мы живем в обмане и должны построить настолько честный мир, насколько сможем, но наши усилия обречены, и в конце концов ложь придется сдирать, слой за слоем, пока не покажется изначальный космос, который и был от начала времен. Что могли бы мы сделать иначе, если бы его видели? Божественное провидение соткано из обмана, в нем грезы укрыты грезами. Как узнать наверняка (даже увидев нечто в последний день мира), что мы добрались до центра луковицы? Как узнать реальное, когда нам показали ложность каждой секунды прожитой жизни? Если вера – спасение, может, надо выбрать ложь и любить ее до самой смерти? Значит ли это, что, если всем сердцем принять свой круг ада, он станет раем? Почему бы нет, если все, что мы совершаем, в любом случае обречено? Может, мне следует желать поселиться в теле умирающего сына болезнью. Так я, по крайней мере, буду с ним в этот миг, я ведь об этом мечтала. Острая бритва для души – вот что такое рай.

Выбирай.

Неужели я рабыня Онейров, богов грез и снов? Нет. Я выбираю то, что полагаю ближе всего к правде. Я выбираю память.