Гномон

Три крупных деревянных панели снимают и уносят прочь, под ними открывается тьма. Плеск воды вдруг становится намного громче и ближе. Я чувствую запах соли.

Разумеется, альтернативный обряд от Мегалоса ничуть не добрее и не милосерднее, чем неохотно отвергнутый.

Теперь послушники открывают бочки со зловонным мясом — наверняка с пола комнаты гаруспиков, зачем выбрасывать вполне годные потроха? — и вываливают их содержимое в воду.

Есть слово, которым это можно назвать, и оно у меня в голове настолько большое и громкое, что я его почти не вижу. Вот такое слово: слишком громадное, чтобы его можно было осознать.

Они начинают петь.

Это не приманка, а музыкальное сопровождение, приглашение для акул.

Для одной конкретной акулы.

— Да, — кивает Мегалос, — да! Я предлагаю твоему божеству пересмотреть решение. Уверен, когда она вновь тебя рассмотрит со всех сторон, изменит свой вердикт. Если ты не пожелаешь сейчас же передать мне свой титул?

Если бы я знал как, тут же согласился бы. Я никогда особенно к нему не рвался, а теперь настолько богат, что могу обойтись и без ее помощи. Черт, я могу 90 % своего состояния пожертвовать на благотворительность и все равно остаться до глупости богатым. Так и сделал бы.

Но я не могу, и он это наверняка знает, так что просто хватает меня, будто щенка, и швыряет в кипящее варево крови и воды, в подземную бездну.

* * *

Когда-то я прочел в книжке Себастьяна Юнгера, что у моря четыре цвета. Белая вода — гребень волны, зеленая — ее тело; синяя вода — под волнами; черная вода — в глубине. Если ты в белой или зеленой воде, можешь надеяться вернуться на поверхность. Синяя вода — нейтральная: ты уже довольно глубоко. А если ты в черной воде, значит, быстро идешь на дно.

До сих пор мне в голову не приходило, что все эти цвета подразумевают день. Ночью вся вода черная.

И эта черная вода холодна и пронизана галактиками зловонного серебристого тепла наживки. Жуткие куски мяса покачиваются на волнах и болтаются рядом со мной в пещере под рыночной площадью, холодные тела ночных рыб или угрей толкают меня в торопливой алчности, пытаются перехватить кусок пожирнее, прежде чем явятся более крупные едоки. Несколько чаек, которым стыд неведом, хватают добычу с поверхности и лупят меня крыльями по голове.

Если я выплыву в море и ничего смертоносного по пути не встречу, можно обогнуть мыс и спастись. По крайней мере, там я смогу выбраться на сушу, даже если Мегалос меня тут же снова поймает. С другой стороны, если я что-то встречу по пути, всего-то и добьюсь, что быстрой смерти.

Есть математические решения задачи поиска и побега, их много: игр, в которых поле разделено на клетки, а игрок движется по одной, двум или трем зараз. Тот, кого ищут, может ходить первым, вторым или не ходить вовсе — иногда спрятаться и бездействовать выгоднее. Все зависит от того, наделены охотники чувствами или должны двигаться вслепую — случайно или полагаясь на теорию вероятности. Возникают паттерны — воронки вероятностей и пересечений.

Что-то большое падает в воду у меня за спиной, размером с человека; ошалевшее, пытается выпутаться из одеяла прямо в воде, отплевываясь от крови и соленой жижи. Стелла. Это своего рода свадьба, наверное, в древнем греческом духе — женитьба на крови и соли. Теперь игра стала сложнее — если мы разделимся, почти невозможно сложной. При четких ограничениях скорости один из нас почти наверняка выживет. С другой стороны, обычная большая белая акула может достигать скорости пятьдесят пять километров в час. Кто знает, как быстро умеет плавать акулья богиня, если хочет куда-то попасть?

— Стелла! — ору я. — Не подплывай!

Она плывет ко мне. Я не знаю, это отказ подчиняться, или она просто меня не услышала. Не уверен, что сумел внятно произнести слова. Я хочу, чтобы она была со мной. Я не хочу умирать в одиночку.

Да и вообще не хочу.

Мне приходит в голову постыдная мысль, что она на самом деле не Стелла. Эта женщина меня похитила, между прочим. Чокнутая, как лягушка в бутылке. Не спорю, мы занимались любовью где-то час назад, но стокгольмский синдром — отличное оправдание для таких вещей. Я могу и не помогать ей или придумать, как за ее счет увеличить собственные шансы. Что, если просто…

Нет. Это тоже голос Мегалоса. Если я принесу Стеллу в жертву богине, выйду из этого испытания без собственной личности, а тогда — почему нет? Почему бы и не принять его безумие? Что у меня останется? То, что я не был рядом при ее первой смерти, — грех, который могу рано или поздно забыть. Но погубить ее вторую жизнь? Нет. Даже если она не Стелла, не в том смысле, в котором я бы ее хотел получить, а Мегалос задумывал мне дать. Суть вот в чем: Стелла теперь — часть ее. У нас с ней общий призрак.

Единственный хороший выбор — плохой: мы оба должны выплыть в море, оставить пятно приманки позади и надеяться, что нас не сожрут, прежде чем мы доберемся до берега.

— Держись рядом! — кричу я и начинаю плыть.