Гномики в табачном дыму

— Ну и что, внутри выработки все равно темно. У нас карбидки. Там совсем иной мир — ни дождя, ни снега, ни ветра, ни жары.

Перула осветил крепления, кровлю, стойки местами прогнили.

— Обветшал малость твой мир, — сказал он.

— Этот обветшалый мир породит новый город, мой Перула. Большие надежды у меня на эту выработку.

— Шутишь? Город в наших горах?!

— Вот, гляди! — Мы достигли места разлома. — Видишь, часть пласта опустилась, и не очень глубоко, по-моему. Если это так, бурав быстро пересечет рудоносную жилу.

Перула во все глаза осматривает хаотично переплетенные пласты пород, ничего особенного не говорящие его воображению. Не верилось, что к его родным горам проведут асфальтовые дороги, выстроят завод, дома, сначала одноэтажные, потом многоэтажные. А много домов вместе это ведь уже город.

— Город? В наших горах?!

Перула смотрит на меня с сомнением. Но я знал, уверен был, что его острый крестьянский ум уже рисовал городок с красивыми домами, садами, кинотеатрами, заводскими трубами и первыми жителями. Он прекрасно понимал, что мы не для забавы и не для развлечений приехали сюда, знал, что из мрака штолен извлечем свет будущего.

— Про меня не забудь, как станешь набирать рабочих на буровую.

— Что тебе за дело до буровой?

— До всего мне тут дело, сам хорошо знаешь! — таким тоном возразил Перула, что я понял, что будет, если не возьму его на одну из буровых подсобным. И все же решил подразнить:

— Нет, неразумно тратить твое драгоценное время на буровой.

Перула помрачнел было, но смекнул, что я подтруниваю, и, озираясь, будто тайну собирался доверить, тихо хихикнул:

— Нане пожалуюсь на тебя, понял!

Бывает минута, когда никому не принадлежишь, отключаешься от всего на свете: ничего не чувствуешь, не понимаешь, словно лишился слуха, лишился зрения. Закрываешь глаза и отчетливо представляешь, как работает мозг — универсальная машина, подбирающая ответ на поставленный вопрос. Ответ может быть, конечно, неверным, но когда речь идет об общем деле, мозг не вправе ошибаться! Поэтому я не слушаю больше Перулу, не вижу освещенных карбидкой обрушенных стен штольни. Я заглядываю в недра земли, в ее толщу, где сокрыто грядущее этих гор, лесов, рек и, кто сочтет, скольких людей. И ясно представляю, как все произойдет:

Забарабанит Перула ночью в дверь:

— Спишь, начальник!

— Что случилось?! — отзовусь торопливо, выбираясь из спального мешка.

Перула войдет и высыплет на стол сверкающие куски руды.

— Во, гляди, настоящее золото!

У меня заколотится сердце, и я вскричу, ликуя:

— Бурав в рудоносной зоне! — И, разом стихнув, спрошу: — Сколько метров прошли?

Перула расскажет, сколько они пробурили, сколько ночей не спали тайком от меня, чтобы успеть к приезду комиссии, и много насочинит, вороша образцы и восклицая: «Город в наших горах, город!»

Поднятый нами шум перебудит спящих людей, все сбегутся в мою комнату, радостно поздравят, начальник партии крепко пожмет руку. Позже всех зайдет Нана. Позже, потому что смущается, потому что постесняется при других бурно выразить свою радость и повиснуть на шее. А Перула деликатно выпроводит всех, уйдет и сам. Нана присядет к столу шепча:

— Какое счастье! Как здорово!

Я улыбнусь, не сводя глаз с руды, радость бьет во мне через край. А что еще может радовать больше этого?!

Нана выказывает усердие. Она хочет ознакомиться со строением месторождения. И вот опять спозаранку маячит перед моим окном.

— Завтракала?

— Нет.

— Пошли.

— Не хочу.

Насильно тащу ее в столовую. Она ест не торопясь, с аппетитом. Потом я беру ее за руку и веду по склону горы Саджогиа. Саджогиа самая высокая вершина, с которой можно обозреть все интересующие нас места.

— Не устала?

— Нет.

— Как устанешь, скажи.

— Ладно.

Давно не приходил я сюда, но ясно помню эту смешно закрученную тропинку. У подножия Саджогиа зеленеет полянка в желтых и голубых цветах. Люблю отдыхать на ней. Разлягусь на высокой шелковистой траве и думаю. Здесь на этой райской полянке, как я окрестил ее, меня всегда донимает мысль о том, как мал человек. Я представляю себе огромный земной шар, до того огромный, что самая высокая горная вершина не нарушает его округлости, так заметна ли на ней Саджогиа? Но Саджогиа по сравнению с моей полянкой — необозримая громада. Эту крохотную полянку и не заметить на земных просторах, а я незримая точка на ней. До чего же все-таки мал человек! И никто на свете не ведает, где я, не видит меня, затерянного среди этих гор. Это почему-то повергает меня в печаль.

Грустно бывает мне и тогда, когда покидаю какое-либо место, где оказался впервые и куда вряд ли попаду еще раз. Поэтому всегда стараюсь запомнить там что-нибудь приметное.

На райской полянке мне запомнился валун, от которого я сколол кусок. И знаю, стоит мне снова увидеть его, как слезы увлажнят глаза, а к горлу подкатит ком.

Вот и он, мой валун с отколотым боком. Нана что-то воркует на полянке о цветах, о красоте природы. Всю дорогу о чем-то щебетала, но сознание мое вскользь воспринимало лишь обрывки фраз.

— Нана, видишь, какая тишина, — говорю, чтобы остановить ее.