Гнёт ее заботы

Стивенс, похоже, понял, что непринужденный тон Кроуфорда был напускным, судя по тому, как пристально он взглянул на него, прежде чем ответить. ― Это камни из мочевого пузыря, ― осторожно ответил он. Доктору Лукасу достается много таких случаев.

― Я видел мочевые камни, ― сказал Кроуфорд. ― Они совсем не похожи на эти. Они словно… усаженный шипами известняк. А эти больше похожи на кварц.

Стивенс пожал плечами. ― Тем не менее, именно такие извлекает Лукас из своих пациентов. Вот до чего он их доводит. Я ожидаю, что не сегодня-завтра руководство вызовет Лукаса и сообщит ему: «Доктор, с вами у нас совсем не останется пациентов!» Стивенс откинулся в кресле, беззвучно посмеиваясь над своей шуткой. Затем он хлебнул вина и продолжил. ― Видишь ли, Китс, конечно, отнюдь не самый блестящий студент. Таких к Лукасу никогда не назначают. Но все же, он… пожалуй, более наблюдательный, чем считает руководство.

Кроуфорд понимал, что что-то упускает. ― Хорошо…, ― сказал он, пытаясь сосредоточиться на сказанном, ― но зачем он оставил эти штуки?

Стивенс покачал головой с комичной, но очевидно искренней досадой. ― Проклятье, на мгновенье мне показалось, ты можешь знать, ты так пристально на них смотрел! Я не знаю… но помню, как однажды он играл ими, любовался, поднимая их к свету, и все такое, и он тогда сказал, словно самому себе: «Я должен их выбросить. Я знаю, что могу преуспеть в моей настоящей карьере и без них».

Кроуфорд отхлебнул еще немного вина и зевнул. ― А что у него за настоящая карьера? Ювелирное дело?

― Вот бы мерзкие были украшения, а? Стивен посмотрел на Кроуфорда, воздев брови. ― О нет, он, видишь ли, хочет быть поэтом.

Кроуфорд уже почти спал и подумал, что если уж заснет, то проспит добрых двенадцать часов, поэтому он попросил Стивенса показать ему его комнату, и когда Стивенс отвел его туда, бросил чемодан на пол. Он захватил с собой бокал, и теперь на мгновение застыл в коридоре, задумчиво покачивая дюйм вина, остававшийся на дне.

― Ну так, ― спросил он Стивенса, который доставал ему одеяла из бельевого шкафа, ― что общего у поэзии с камнями из мочевого пузыря?

― И не спрашивай меня, ― ответил Стивенс. ― Я не в ладах с изящными искусствами.

* * *

Сперва он подумал, что женщина в его сне была Джулией, так как, несмотря на скудное освещение ― они что, были в пещере? ― он видел серебро сурьмы вокруг ее глаз, а Джулия насурьмила брови, готовясь к свадьбе. Но, когда она поднялась, и обнаженная, пошла ему навстречу по мощеному плитами полу, он понял, что это кто-то другой.

Лунный свет скользнул по белому бедру, когда она, мягко ступая, прошла мимо окна или быть может трещины в стене пещеры, и он почувствовал благоухание цветущего жасмина и запахи моря. Затем она оказалась в его руках, и он страстно ее целовал, нимало не заботясь ни о том, что ее гладкая кожа холодна, словно каменные плиты под его босыми ступнями, ни о том чужеродном мускусном запахе, что внезапно коснулся его ноздрей.

Затем они катались по полу, и под его скользящими пальцами была не кожа, а чешуя, и это тоже его не волновало… но мгновение спустя сон переменился. Теперь они были на лесной поляне, по которой Луна разбросала бледные пятнышки света, что мерцали, словно вертящиеся серебряные монеты, когда ветви деревьев над головой раскачивались от дуновений Средиземноморского ветра… Она выскользнула из его объятий и исчезла в подлеске, и хотя он пополз за ней вслед, шелест ее отступления неуклонно отдалялся и вскоре совсем затих.

Но что-то, казалось, отвечало на его призыв ― или это он отвечал на зов чего-то? Как часто бывало с ним во сне, одна личность незаметно перетекла в другую… и он обнаружил себя смотрящим на гору, и хотя он никогда не бывал в этом месте, он откуда-то знал, что это был один из Альпийских пиков. Гора казалась ужасно высокой, полностью закрывая собой угол неба, хотя редкие облака испещрили ее грудь полосами закатных теней, делая очевидным, что до нее были многие мили ― и, несмотря на ее широкоплечий, твердоскулый вид, он знал, что это была женщина.

Боль в обрубке потерянного пальца подняла его до рассвета.

* * *

Двумя днями позже он, еле волоча ноги, поднимался по широким парадным ступеням больницы Гая, щурясь на выстроенные в греческом стиле колонны, которые вытягивались вверх, от верхушки арки парадного входа до крыши двумя этажами выше. Солнечный свет, отражавшийся от всех этих гладких камней, казался ему слишком резким, поэтому он позволил воспаленному взгляду вернуться к изучению каблуков Китса, выстукивающих по ступеням прямо перед ним.

В минувшие два дня он посещал лекции как в Гае, так и в больнице Святого Фомы, уверенный, что Аплтон сможет при необходимости подтвердить достоверность подписи, которую он подделал в прошениях о зачислении ― если, конечно, Кроуфорд решит ее оставить и на самом деле стать хирургом под именем Майкл Франкиш.