Гнать, держать, терпеть и видеть

Только теперь Ева на ощупь убедилась, до чего же дрянные, жесткие лепесты из ткани, до чего перехвачены скобой, чтобы составить целое с пластмассовым прутом. Теребила и отрывала нитки. Но больше всего потрясал раскрас. Ядерные цвета, непостижимо: оранжевые, розовые, желтые, казалось, и в темноте они будут гореть так же, лихорадить в глазах. Ни намека на живость, естественность: почему?

– О! Едет!

За поселком и правда тянул, задыхался в гору мотор, через минуту “ЛАЗ”, бурля и блямцая, развернулся на площади, замер. Бабоньки подобрались, подняли грубую ткань и пластмассу – букеты онкологической раскраски… Зря. Единственный пассажир утреннего рейса, парень, равнодушно скользнувший, зашагал к администрации, с ее слепыми окнами и джентльменским набором надгробий у входа.

– Баба Маша! Что… Вам плохо?!

Старушка внезапно до синяков вцепилась в Евину руку, вдруг пожелтевшая, с растаращенными глазами.

– Нет… Все хо… Все… Нет, мне по… показалось. Ох. Мне показалось, что…

И Ева все-таки выведала у бабули, что, точнее, кто ей примерещился. Внук. Тот самый, ага. “Я так боюсь, что он приедет. Боюсь и… жду”.

Девушка поразилась. Похоже, баба Маша и правда не догадывалась, что он никак не может приехать. Хотя бы потому, что должен быть… под арестом?

Старуха смотрела так, словно очнулась от долгого-долгого сна. Ну да. Это похоже на правду. Топор. Тюрьма.

Она долго бормотала, утирала слезки, а потом попросила Еву – “вы же скоро обратно поедете?” – узнать, где сидит внук и сколько ему дали. Имя-фамилию обещала на бумажке записать… Ева в потрясении: ведь и правда на днях уезжать! – боже, что же делать?… А старушка, видимо, прониклась к ней доверием и душевно так спросила:

– Доча, а правда, что ты теперь… ходишь с Костей? Мне Кузьмич рассказал…

И тут Ева запаниковала по-настоящему, вот говорят же – деревня, в одной хате чихни, в другой “будь здоров” скажут. Но неужели… Все Лодыгино?… Еще позавчера она себе признаться боялась!

Позавчера и был субботник, и состоялась эта сцена: треск спиртово прозрачных на солнце костерков, омовение тряпкой гранита, хранящего зимний холод; поцелуй; Олег с совершенно беспомощным взглядом… Когда его увели, Ева и Костя остались вдвоем, и это молчание, с напряженно скошенными глазами, было тяжелей надгробных плит.

Она еще пыталась машинально, то и дело окуная тряпку, вроде бы продолжать работу, невидяще – по невидящим лицам.

– А я подонок, – расплылся Костя в странной кривой улыбке, почти оскалился. – Я отбиваю девушку у друга. Который плюс ко всему приехал ко мне… Да-а… Ну я молоде-ец… – Он со злостью припечатал ладонью по мрамору и еще.

– Что – “отбиваю”! – Она почти завизжала, полились слезы, тряпку бросила. – Я что – мебель?! Шкаф? Кровать?… Можно отбивать, не отбивать, а саму меня никто не спрашивает, да?

О работе не могло быть и речи; Костя рвался в поселок, чтобы объяснить все Олегу; господи, за что это… Они так и ушли, донесли инструменты до асфальта и побросали с пустым звоном. Субботник между тем кипел. Костры весело жрали каких-то кошек, палки, тряпки, протезно страшный поролон… Пахло дымом, весной, пьянством, и все счастливо подставляли себя солнышку. Лишь Ева и Костя шли с похоронными лицами, не чувствуя ничего, как чужие, как насморочные. Странно, что вездесущий Арсений Иванович не возник у них на пути и никто не пресек этого горького дезертирства. Тут и там в прошлогоднем мусоре маячили пожеванные и выхолощенные ушедшей зимой, но все ж еще кричащие дикими красками тряпичные цветки.

Но и в доме никого не было. Костя рассеянно огляделся, в кухне налил себе прохладной воды из банки, заглотал – с жадностью, с кадыком.

После чего заговорил, болезненно заикаясь: что он свинья, что с друзьями так не поступают и им надо “все это” сейчас же прекращать – все, что только начиналось…

– Я не хочу ничего понимать!!! – заорала Ева. – Какого черта! Я тебя уже люблю, а ты, оказывается, ах – “девушка друга”, ах – “нельзя”… Тряпка! Господи, какая же я дура…

– Прекрати!

– Ты меня и не любишь, да? Так… подвернулась… Ну? Не слышу!

Вид у Кости был такой, что еще слово – или врежет, или… Он задыхался. Пораскрывал, позакрывал рот, рухнул на койку. Затих.

Солнце жарило обои, припечатало целой плитой и выжигало с величайшим, как китайская пытка, терпением.

Они молчали минут пятнадцать. Потом Ева подошла, склонилась к неподвижной спине.

– Прости. Я сорвалась. Я не должна была…

– Это ты меня прости. Я несу всякую чушь. Ты права: я тебя люблю, а на все остальное – плевать.

Так и просидели до самых до сумерек, не обнявшись победно (как можно было), а горько, сутуло, не меняя поз…

Ребят все не было, куда они могли деться – неизвестно, и Костя уже паниковал: уехали в город?! Ева в полуобмороке: как, бросить ее в Лодыгине!… За окном разводило чернила и было ирреально синё, как в кино, в фальшивых – через светофильтры сделанных – ночных сценах.