Глухая Мята

Бледнеет, нервно перебирает одеяло тонкими пальцами Петр Удочкин, молитвенно застыла на пороге Дарья, изумленно вытянули лица парни-десятиклассники, надменно улыбается Георгий Раков, а Никита Федорович хмур, сосредоточен, словно что-то далекое, нездешнее увидел он… Такими и запоминает надолго своих друзей-товарищей Григорий Семенов…

— Ну вот, Изюмин! — говорит Семенов. — Ну вот! Все стало ясным! — Он поднимает руку, загибает пальцы: — Трое суток трактор не работал… Более трехсот кубометров могли бы дать! Слышите, ребята, более трехсот! — спокойно подсчитывает он и стягивает губы резинкой.

Понимают лесозаготовители, что трезвые подсчеты для Изюмина опаснее всего — страшнее крика, слов осуждения. Ко всему готов сжавшийся в комок, точно приготовившийся к прыжку, механик — к громкому крику, ругани, а вот к этому не готов: к спокойным подсчетам бригадира.

— Чго вы скажете на это, Изюмин?

Не боязно, не стыдно смотреть теперь лесозаготовителям на механика, как стрелки компаса к северу, поворачиваются они к нему.

Механик молчит. Думает механик Изюмин. Он уже пришел в себя, аккуратно засунул рубаху за ремень брюк, и теперь ему легче. Он поднимает голову, бестрепетно встречает взгляд Семенова.

— А ничего не скажу, Семенов! Могу заметить одно — кажется, проиграл! — И на его лице словно вырастает улыбка, а в голове у Изюмина одна мысль: «Помирать, так с музыкой! В партии мне все равно сейчас не восстановиться!» И от этого он все больше веселеет, наливается злостью, силой, энергией, и к тому времени, когда лесозаготовители осмысливают все происходящее, механик улыбается, иронически подергивает губой…

— Игрок! — бросает ему Григорий и тоже улыбается, но не так, как Изюмин, а презрительно, спокойно. — Игрок.

Механик поднимается со скамейки.

— Ну хорошо! — весело говорит он. — Коли я игрок, будем раскрывать карты… Слушайте, Семенов, бобина моя! Понимаете, моя! Я ее купил на базаре, и мое личное дело — дать ее вам или нет! Вы понимаете: я могу дать и не дать! Это личная собственность, о которой так здраво судил товарищ Раков! — кивает он на тракториста и шутовски раскланивается. — Я виноват только в одном — пренебрег интересами коллектива, а больше ни в чем! Ну, что вы скажете на это?

Григорий молчит. Молчат и лесозаготовители.

— Разве личная собственность запрещена? — допытывается Изюмин.

Опять ничего не отвечает ему бригадир Семенов, и Изюмин, внутренне взбешенный до предела, думает: «Ах ты, примитивное животное, ах ты, скотина безграмотная! Ну, погоди, узколобый человечишка, ты еще узнаешь Изюмина! Я тебе покажу!» Но поверх этой мысли наслаивается все та же, навязчивая: «Не восстановиться теперь, не восстановиться!»

— Вы что, не хотите разговаривать? — хохочет механик. — Хорошо, отлично! Будем спать в таком случае!

Еще несколько секунд молчит бригадир Семенов, а потом улыбается с таким видом, точно нашел, наконец, потерянное, вспомнил забытое, важное и от этого стало ему легко, радостно. Во все лицо улыбается Григорий и облегченно распускает резинку губ.

— А ведь вы трус, Изюмин! — говорит он и тоже поднимается. — Вы трус! Я только сейчас понял это. Вы за иронией и насмешкой прячете страх, вы бросаетесь очертя голову в слова, как трус в драку, зажмурившись… Понял я вас, Изюмин, вот теперь окончательно понял, хотя месяц, целый месяц гадал, что вы из себя представляете. — Он кладет руку на плечи Ракова, наклоняется к нему. — Вы думаете, мы вас раньше не раскусили? Ошибаетесь, Изюмин! Слышишь, Георгий, он думает, мы раньше не видели его фокусов! Видели, Изюмин, все видели!

В три шага мерит комнату Григорий, останавливается против механика, бросает слова ему в лицо:

— Значит, потому и поехали в Глухую Мяту, что решили одним взмахом в партии восстановиться. Ловко было задумано! Для игрока неплохой ход — необычное дело, подвиг своего рода! Осознал ошибки, прислушался к критике, перековался! Так, что ли, по вашему-то?.. Да и второй ход не хуже — умолчу о бобине, пойду сам за ней — чем не геройский поступок, а? Ловко, Изюмин! Ничего не скажешь, ловко! Вы бы ведь не вернулись из леспромхоза. Сослались бы на оттепель, а?

Григорий совсем близко наклоняется к механику и не то просит его, не то приказывает:

— Снимайте, Изюмин, маскировку, снимайте! На вас же голубые кальсоны!

Эти слова для Изюмина — пощечина. Он весь передергивается, круто поворачивается, сжимает кулаки.

— Замолчите! — оглушительно кричит он.

Но нелегко, видимо, снять с механика журнальную красочность, картинность скульптурного лица — силен механик, воля закалена, ум остер. После крика он берет себя в руки, снова рождает на лице ослепительную улыбку и встряхивает головой, чтобы не лезли на лоб длинные, волнистые волосы.

Полны негодования люди Глухой Мяты, но не могут не заметить в этот трудный для них момент, что красив механик Изюмин, так красив, что даже на картинках не видели они такой красоты. Глядит на него Никита Федорович Борщев и прищуривается, вспоминая…

— Был у нас в партизанах вот такой же, — говорит он. — Мы пошли в атаку, а он в кусты прядал…