Глубокое ущелье

— Да, струхнул. Испытует, думаю, нас болван кадий... Нос повесил и говорю: «Ступай по своим делам, ангел мой! Если сама пришла — ошиблась, зря головку свою прекрасную о стену разбить можешь. А если господин твой послал, то ошибается кадий Лязига, крепко ошибается. Не в обычае у нас бесчестить дом, где тебя хлебом накормили». А она в ответ: «Приказ господина! Таков наш обычай!» Села, чашу мою с вином взяла. Гляжу я на нее — прекрасна, помилуй меня господь! Неземное создание, да и только. Явись она пророку Иосифу Прекрасному, не избежал бы греха... Лет пятнадцать ей, а может, и того нет... Вьющиеся волосы по плечам рассыпались, груди что померанцы, вот-вот из рубахи выскочат... А умастилась благовониями, запах вдохнешь — пропал. По-турецки немного шепелявит — гречанка. Но такая красавица — мертвого на ноги поставит, а живого наповал сразит. Изумлением моим воспользовавшись, выпила одну чашу, за другую принялась... Изо всех сил пытаюсь я душу свою спасти: «О дитя мое дорогое, не надо,— говорю,— да буду я жертвой твоей! Остановись, милая! Опомнись! Испытует нас кадий-эфенди, в грех вводит. Не из тех мы, кого испытывать надо. Таких, как мы, испытывать непотребно». А она выпила чашу, бороду мою теребит, то здесь щипнет, то гам, грудью об меня трется и щебечет, как птичка.

— Что же она тебе ответила, Хопхоп, накажи тебя аллах?

— А вот что, господин мой. «Помилуй, густобородый джигит мой, буду жертвой ваших черных бровей да черных глаз! Не робей,— говорит.— Может, не понравилась я вам? Душа не лежит? Скажите. Есть у нас и чернобровые и рыжеволосые. Вы ведь, говорят, от арабских границ идете. Коли желаете, есть у нас такие черные кобылицы, чистое пламя. Нет на свете такого джигита, который управился бы с их страстью. Коли не по душе я вам, прикажите, что вам угодно. Исполнится желание ваше. В этом смертном мире украдете у судьбы счастливую ночь!»

— Помилуй, Хопхоп, правду ли говоришь? — Алишар-бей осушил чашу, быстро поставил ее на поднос. И, с упреком взглянув на кадия, вдруг стал стыдить его: — Как же так? Неужто не приказал ты: «А ну давайте все сюда! Поглядим!» Эх ты дурень, Хопхоп! — Глаза у него налились кровью, дыхание участилось, будто гурии, о которых говорил Хопхоп, сейчас предстанут перед ним.— Ах, жаль! Надо бы съездить в Домузлу, погостить у кадия... Правду ли говоришь, Хопхоп, не врешь ли, свинья?

— Эхе-хей, мой милый! Такие бывают обычаи в чужих краях — не нарадуешься. Не то что в твоем Эскишехире — чтоб ему провалиться,— коим стараешься ты править, боясь попрать пропахшие плесенью установления шейха Эдебали.

— Несчастный Алишар! Зря жизнь прожил! Но поздно теперь плакать. Значит, по их обычаю, принимая гостя...— Он вдруг опомнился.— Э, да что там обычаи. Пусть их писаря записывают. Рассказывай дальше! С девкой-то что стало, с девкой?

— Так вот препираемся мы с ней, а я все прислушиваюсь: что за дверью?

— Чтоб ты оглох, Хопхоп! Время ли слушать, раз дверь на задвижке? И как она тебе в морду не плюнула! Надоело ведь ей небось. Эх и слабак, думает. Тут и мертвый из могилы поднимется. А ты слюни распустил!

— Может, и плюнула бы, да кадием воспитана. Вот и вразумляет меня лаской...

— И то правда, уж если вошла и сама дверь заперла, то из-за робости твоей уходить не станет. Ну а дальше что было?

— Постелила постель.

— Раздела?

— Как луковичку!

Алишар-бей замер. Тяжело дыша, прохрипел:

— Ну, ну, дальше, Хопхоп! — Он, как лапой, обхватил кадия за шею, потряс голову.— Пока все не расскажешь, не ублажишь меня — не отпущу!

— До утра мучила, Алишар-бей. Не чаял до рассвета дотянуть.— Кадий задумался, вздохнул.— Что говорить? Всего не расскажешь. Обессилел я, подняться не могу, спина — как переломанная... Чтоб дух перевести, разговор завел: что за обычай, мол, у вас такой? И узнал: никакое соитие не считается у них грехом. Молоденьких наложниц да мальчиков-рабов по утрам хозяева наряжают и посылают в город, а вечером деньги у них требуют.

— Куда посылают, дорогой? В ремесленные ряды, на рынок, что ли?

— И туда посылают, но больше к старухам, содержательницам особых домов, и в бани при рынках.

— Как же это? Неужто в бане, при всем честном народе.

— А никто не мешает.

— Правда ли, братец Хопхоп? Эх, чтоб тебя!..

— Чистая правда!.. Бани на рынке Домузлу построены, как у нас медресе: вдоль стен отдельные кельи. Войдешь, выберешь, какая нравится, договоришься о цене и веди себе на здоровье в келью. Невольница сначала введет тебя в грех, а потом вымоет, вытрет и выйдешь ты, рая достойный, с улыбочкой.

— А если увидит кто?

— Ну что ж, скажет: «Дай бог тебе силы, ага!» Никому и в голову не придет посмеяться над тобой, каждый боится заработать палок от кадия.

— А праведники — чтоб их разнесло! — да охранители шариата?

— Этим велит кадий по двадцать пять палок всыпать, коли крик подымут. Месяц потом сесть не могут.

— Помилуй бог! Рабыни в бане?! Ах, Хопхоп, накажи тебя аллах!

Алишар-бей стиснул коленями ладони и закачался из стороны в сторону.