Глубокое ущелье

— И правда! Ну, Мавро, помилуй, брат мой по вере, не обессудь, если отберут у тебя все подарки. Гореть тебе в огне до светопреставления. Поди-ка сюда! — Он схватил Мавро за руки.— Повторяй за мной, но, смотри, не сбейся, чтоб перескочить нам пропасть между адом и раем, приятель!

Он заставил повторить Мавро основные верования ислама. Без запинки сказать: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его». Наконец поднял палец к небу.

— Внемли ухом души своей!.. Вступивший на путь ислама должен помнить, что бог повсюду... Пророкам будь послушен... С людьми обходителен... Против обычая не выступай... Не возгордись... С малыми мира сего не будь жесток... Стой на клятве своей... Никому не завидуй... Правому слову не противоречь... Чужой срам прикрой... Свои грехи не затаивай. Вот и все, брат мой Мавро, сын Кара Василя! Будешь помнить — уготован тебе рай, ибо злой дух не войдет в тебя.

— Как же так, Кёль Дервиш? — спросил Бай Ходжа.— Он ведь не сотворил главного — молитвы по-арабски!

Дервиш глянул на него, скривился.

— Слава аллаху, Бай Ходжа, мы говорим по-турецки. Низ называем низом, а верх — верхом. По-арабски не понимаем. И веры без смысла не приемлем.

Часть четвертая

НА КРУТОМ ПЕРЕВАЛЕ

I

Гурган-хатун, старшая жена Дюндара Альпа, напоминала огромного стервятника, присевшего перед прыжком. Она стояла у берега Карасу, не спуская глаз со своего раба, тринадцатилетнего Балабана, который пытался перевести через быструю реку нагруженного коврами старого вола.

— У-у, паршивая собака! Гяурское отродье! Свинья! — ворчала старуха, поводя своим ястребиным носом.

Высоченная женщина тяжело опиралась на посох — на одном конце гвоздь, на другом вместо ручки железный крюк. Днем этот посох всегда лежал рядом с ее софой, а ночью — у постели. Свежий утренний ветерок развевал ее шелковые одежды, переливавшиеся всеми цветами радуги. Гурган-хатун перевалило за семьдесят, но она была крепка, как скала. От отца, монгольского военачальника, она унаследовала раскосые глаза и жестокость, от матери, знатной грузинки,— жадный рот и спесивый нрав. Шагах в трех позади нее, словно вымуштрованные воины, застыли четыре наложницы, две служанки и две младшие жены Дюндара. Видно, старуха держала гаремную челядь в великом страхе. Впрочем, она и мужа своего умела обуздать. Только дервишу Даскалосу, хоть и противен был он ей как смертный грех, не смогла пресечь дорогу к сердцу мужа. Да еще не могла справиться с дочерью своею Джинли Нефисе: смолоду овдовев, не признавала Нефисе никаких порядков. Говоря по правде, Гурган-хатун и не пыталась обуздать свою сумасбродную дочь, ибо она была единственным существом в мире, которое старуха любила странной, похожей на жалость любовью. Сощурив глаза, Гурган-хатун с досадой наблюдала, как дочь, несмотря на ее строгий запрет, вошла в воду и помогала паршивцу Балабану. Женщина, ругаясь, била палкой старого вола, не желающего идти против течения. И сколько хилый парень ни дергал за узду, вол не хотел поворачивать к берегу.

— Чего зря скотину лупить. Дай по затылку гяуру! — злобно крикнула старуха.— Да стукни же ты эту свинью!

«Гяурское отродье» Балабан происходил из греков, которых на уделах звали «островитянами», его купили у пиратов еще грудным младенцем вместе с матерью. Женщина внезапно умерла, и Нефисе выкормила сироту козьим молоком. Хоть мальчишке и шел четырнадцатый год, был он слабеньким и хилым, и больше десяти ему никто не давал. Жил он в гареме и спал в постели у Нефисе. Потому, видно, и не нарастало на нем мясо, кровинки не было в лице. Гурган-хатун сердцем чуяла: нет, не по-матерински привязалась дочь к этому мальчику. Разузнала все, выследила, да не в силах была приструнить дочь и выгнать мальчишку в селямлык. Вспоминая об этом, старуха всякий раз багровела. Вот и теперь, боясь выдать свои мысли, отвела глаза в сторону.

Сёгютские женщины, возглавляемые сестрами Рума, с криками переводили через реку навьюченных животных. Карасу разбивалась в этом месте на четыре рукава, образуя брод, однако всегда была опасность подмочить кованые сундуки, тюки с коврами, килимами, шелковыми тканями.

В тысяча двести девяностом году зима стояла долгая. В горах выпало много снега. Хотя перекочевка на яйлы и затянулась до середины мая, Карасу, как назло, еще была бурной, и женщины, доставлявшие казну Сёгюта под защиту Биледжикской крепости, вот уже много часов не могли переправиться на другую сторону реки. Серебро и золото сёгютцы зарывали в тайниках, и груз, отправлявшийся в крепость, был велик тяжестью, но не ценой.

Гурган-хатун, как и подобает дочери монгольского военачальника, прошедшего во главе полчищ по всему миру, разорившего и разграбившего не одно государство, с презрением глядела на суетившихся туркменских женщин. Кривила губы, не стесняясь высказывать свои чувства.

Керим Джан, исподтишка следивший за ведьмой и догадывавшийся, чего та кривится, пробормотал:

— Ишь, подлая, надулась!