Глубокое ущелье

— Вечером Чудароглу тайно прибыл в Эскишехир вместе с двумя монгольскими воинами и уединился с Алишаром. Ночь провели они в бейском дворце, а в день, когда дочь шейха украли, затемно отправились в путь. Да! Оказалось, воины были и не монголы вовсе, а френки. Раз в это дело Чудароглу впутался, то кражу коней и убийство брата твоего Демирджана отец связал с этими френками.

— Что же теперь будет?

— Не мог поверить в такое отец. Все на своем стоял: «Алишар со мной так подло не поступит». Под конец решили поговорить с Алишаром с глазу на глаз. Старейшина Хасан-эфенди советовал: «Сделаем вид, что ничего не знаем, посмотрим, что будет». Но Акча Коджа не согласился. «Скоро,— говорит,— Сёгют оставим, на яйлу перекочуем. Тебе, Осман-бей, надо поговорить с ним сейчас. Если Алишар отпираться станет, не настаивай». Так что ты, Керим, с утра снова отправишься в Иненю. Пусть воевода Нуреттин позовет на обед Алишара, Акча Коджа убеждал отца взять с собой на всякий случай охрану, но отец не согласился.

— Отчего же?

— Дело это личное — раз. А потом, как бы он ни был зол на Алишара, воевать с ним не собирается... Завтра бери с собой Мавро — и с богом. Вооружитесь как следует... Мавро на пост заступает после меня?

— Да.

— Неважно, я заменю его. А вы завтра же с утра скачите в Иненю. Пусть Нуреттин сразу же сообщит Алишару о приглашении в Эскишехир. Он умолк и, понизив голос, добавил: — Не приедет подлец Алишар. А если приедет, значит, уверен, что о подлости его еще никому не известно. Пусть поговорят, посмотрим. Но что он может сказать? Нет, не правда, мол, клевета!..

Закричала сова. Юноши прислушались. Птица прокричала три раза и умолкла. Лица юношей повеселели. Три крика совы считались добрым знамением, но ровно три, ни больше, ни меньше.

Лихо сдвинув папаху набок, приосанившись, Мавро шел по рынку Иненю. На одном плече у него висела кривая туркменская сабля, на другом — расшитое налучье и колчан со стрелами. Полное достоинства выражение лица, гордо выпяченная грудь — все говорило о том, как он счастлив своим превращением из паршивого караван-сарайщика в настоящего воина.

Сердце его, правда, замирало от страха, потому что с тех пор, как он укрылся в Сёгюте, он впервые пересек границу удела Осман-бея и боялся попасть в руки Фильятоса. Мавро решил заранее: попадись им навстречу караджахисарские воины, не вступать с ними в разговор, а повернуть коня и ускакать прочь. Мороз пробегал у него по коже при мысли о том, что с ним будет, если он попадет в руки Фильятоса. По ночам просыпался в холодном поту. Караджахисарцы в любое время могли напасть на Сёгют или устроить засаду на землях Осман-бея. Фильятос славился тем, что убивал свою жертву не сразу. С тех пор как султан в Конье потерял силу, Фильятос не боялся понести наказание и стал придумывать все новые и новые пытки, дабы устрашить крестьян; чтобы продлить смертный час своих жертв, велел изготовить специальные орудия, калечившие людей, вытягивавшие из них жилу за жилой, ломавшие кость за костью. Он пытал водой, огнем, раскаленным железом, кипящим жиром, наводил ужас огромными голодными крысами и дикими псами, специально содержащимися для этих целей. Слушая рассказы о зверствах Фильятоса, вспоминая по ночам об услышанном, Мавро испытывал такую муку, словно все это проделывали с ним самим, и часами без сна вертелся в постели. Выйдя со двора воеводы Нуреттина, он чуть не на каждом шагу останавливался, говоря себе: «Что тебе делать на рынке? Возвращайся!» Но все-таки не мог устоять перед искушением повидать друга своего отца, медника-армянина Карабета-уста, которого, сколько помнил себя, всегда называл дядей. Мавро хотел от него услышать, что делается в караван-сарае Безлюдный, а вернее, узнать, где сейчас его любимая рыжая кобылица. Мавро выкормил ее изюмом из своих рук. Приучил к седлу и поводьям, выучил, словно человека, понимать слова. И мысль о том, что кобылица в руках у такого изверга, как Фильятос, оскорбляла его, болью отзывалась в сердце, будто в плену была не кобылица, а его несчастная сестра Лия, над которой издеваются злодеи. Чтобы подавить эту боль и заглушить страх перед Фильятосом, он и напускал на себя гордый, лихой вид.

Была и другая причина, по которой не хотелось ему выходить из конака воеводы. Слишком уж затянулось ожидание, все проголодались, нервничали. Прежде других забеспокоился Орхан, хотя и старался не подавать виду. Он то и дело подходил к окну, прищурив зеленые глаза, глядел на эскишехирскую дорогу, почесывал родинку за ухом. Гонцам воеводы Нуреттина Алишар пообещал сразу же приехать. Значит, он не знал, что Осман-бею все известно, и, следовательно, не должен был так запаздывать. Но больше всех волновался сам воевода, ибо не мог пригласить гостей к столу. Осман-бей, как всегда, был спокоен. Он легко справлялся с закипавшим в нем гневом, как ни в чем не бывало серьезно беседовал с семилетним сыном воеводы, точно перед ним был взрослый.