Глубокое течение

И это было так на самом деле. Того, что случайно оказалось на обозных подводах, едва хватило на два дня. На четвертый день блокады Лесницкий и Приборный дали приказ убивать лошадей и кормить людей кониной.

От одного мяса, порой недоваренного, порой порченого, так как на дворе было жарко, и от недоброкачественной воды многие заболели. Партизаны начали проситься идти на прорыв.

— Лучше помереть, но с музыкой, чем сидеть в этой ловушке и есть гнилую конину, — ворчали они.

Но командир и комиссар бригады понимали, что идти на прорыв, не разведав обстановки и сил врага, без поддержки, означало — вести полторы тысячи человек на верную смерть. Да и штаб соединения по радио приказал держаться до прихода отрядов, которые шли на выручку «днепровцам» с двух сторон и которые должны были оттянуть главные силы карателей.

Лесницкий день и ночь ходил из отряда в отряд, из взвода в взвод и неутомимо говорил с людьми, подбадривал их:

— Ничего, товарищи! Сталинградцы держались на голой и более узкой полосе. А у нас — лес и такая ширина! Выстоим! Москва знает о нашем положении и поможет нам. Вот и сегодня получили радиограмму: «Держитесь, сделаем все необходимое». И, безусловно, сделают. Там слова на ветер не бросают.

Ходил он по лагерю не один, а вместе с Карпом Маевским и маленьким Витей, который, в отсутствие Татьяны, ни на шаг не отходил от деда, чувствуя в нем заботливого и надежного защитника. И, правда, мальчику было не плохо р ними. Он не голодал, как голодали остальные дети, — а их было в лагере человек десять. В передовых окопах у кого-нибудь из партизан всегда находилась для него или галета, или плитка шоколада, или кусочек сахара — то, что добывалось ночью из ранцев убитых немцев.

В первый день блокады Карп Маевский как-то случайно остался посыльным при комиссаре. Лесницкий сразу же понял, что лучшего посыльного и помощника, чем этот рассудительный и трудолюбивый старик, ему не найти, и не отпустил Маевского от себя.

Особенно нравилось Лесницкому, что и в тяжелой блокадной жизни он на все смотрел по-хозяйски, заботился о каждой вещи, которая могла понадобиться в дальнейшем. Старик умел замечать многое, что другие в таком положении не видели. Однажды он сказал Лесницкому:

— Раненых, Павел Степанович, надо перенести на поляну. Там и снарядов меньше падает и, главное, — комаров меньше. А то от них спасу нету.

В другой раз он предложил построить несколько лодок — «на всякий случай» и сам возглавил эту работу. За день были построены две лодки и небольшой плот.

День и ночь он был на ногах — работал, ходил, заботился о том, чтобы комиссар был накормлен хотя бы кониной и щавелем. Ни при каких обстоятельствах он не унывал, оставался жизнерадостным и бодрым. Но Лесницкий знал, что старик постоянно думает о детях: живы ли они? При мысли о возможной смерти Николая, Татьяны и Алены было больно и самому комиссару.

Они долго не говорили об этом. Наконец, однажды ночью, лежа около огня в чаще ольшаника, Карп не выдержал и, вздохнув, сказал:

— Не могу заснуть… И не помню уж, когда спал… Как закрою глаза, так сразу и вижу их, детей. Что с ними? Павел Степанович, тяжело был ранен Николай?

Лесницкий поднял голову.

— Не знаю. Но думаю — ничего с ними не случится. Положение их лучше, чем наше.

— А у меня душа болит.

С той ночи они стали часто говорить о них. Старик чаще, чем в другие отряды, заглядывал в отряд Жовны. Сам Федор Жовна был тяжело ранен, и его отрядом командовал Женька Лубян. Он каждый раз с молчаливой радостью встречал Карпа. Брал на руки Витю, подбрасывал его. Потом они садились с Карпом на дно окопа, курили. Говорили мало и исключительно о насущных делах. Только однажды, встретив Лесницкого и Карпа, Женька возбужденно спросил:

— Люба вернулась? Да?

— Нет. Откуда ты это взял? — удивился Лесницкий.

— А мне сказали, что вернулась, — разочарованно объяснил он, и глаза его снова наполнились глубокой грустью.

Люба пошла в разведку в первую блокадную ночь. Вернее, она не пошла, а поплыла через Днепр. После нее этой же дорогой поплыли еще несколько человек, но ни один из них не вернулся назад, и никто не знал — удалось им выбраться из окружения или их проглотили глубокие днепровские ямы.

VII

На девятый день съели последних лошадей. В этот же день случилось величайшее несчастье: снарядом была разбита радиостанция. Эта весть молнией облетела весь лагерь. Лесницкий и Приборный с разных сторон бросились к месту происшествия.

Командир бригады увидел испорченную рацию, убитого радиста и схватился за, голову.

— Ну, теперь — беда! Сразу и оглушили и ослепили!

Лесницкий гневно сверкнул глазами. А потом, отойдя в сторону, возмущенно сказал:

— На войне, Сергей, особенно важно сначала думать, а потом говорить. А ты говоришь не думая. Почему беда? Да понимаешь ли ты, что это пища для паникеров?

Приборный махнул рукой.

— А ну тебя! Придираешься к каждому слову. Какие там к дьяволу паникеры! Никаких паникеров у нас не будет, можешь быть спокоен.