Глубокое течение

То, что он забрал эти никому теперь не нужные бумажки, никого не взволновало. Наоборот, все вздохнули с облегчением, почувствовав, что главная опасность миновала: те, которые стреляют там, позади, не погонятся за ними. Женщины повернулись к Татьяне, в глазах их светилось восхищение девушкой.

— Смелая ты, девка, — сказала старуха. — Что же ты будешь делать с ним?

— Воспитывать… как сына своего…

— Помоги тебе боже в этом добром деле.

Вскоре дороги их разошлись. Женщины пошли дальше по шоссе, а Татьяна свернула на лесной проселок. До родной деревни оставалось всего несколько километров, и Татьяна не чувствовала уже ни усталости, ни боли в ногах. И думала она уже не о себе, а об этом маленьком человечке, которого осторожно и неумело прижимала к своей упругой девичьей груди. «Ну, вот я и мать, — подумала Татьяна и усмехнулась: — Мать! Сама еще девчонка… Нет, нет… Это мой ребенок, родной. Я должна убедить в этом всех… Пусть никто не знает, пока наши не вернутся. Я год не была дома, и это мой сын. Мой…»

Она боязливо оглянулась, будто опасалась, что кто-нибудь подслушает ее мысли.

«А как его зовут? — спохватилась она через несколько минут. Несчастная мать даже забыла сказать его имя. — Какое же дать ему имя?»

Она долго шептала разные имена, но все они почему-то ей не нравились. Уже, казалось, и имен-то русских больше не оставалось… Потом, как-то нечаянно, она произнесла:

— Виктор… Витя, Витенька, — и радостно засмеялась. — Ты будешь Витей, мой маленький. Запомни это, сынок…

II

В родную деревню Татьяна пришла под вечер, на закате солнца. Выйдя из лесу и увидя знакомые хаты такими, какими они были год назад, она сперва обрадовалась, а потом у нее что-то сжалось в груди и крупные слезы покатились из глаз. Она стояла и смотрела на деревню, на свой сад и плакала. После всего, что она видела по дороге, ей казалось, что ничто уже не сохранило своего прежнего, мирного вида, а повсюду — только страшные следы войны.

И вот родная деревня — такая же, как всегда, и вокруг нет ничего ужасного. Такой же лес, такое же поле… И солнце такое же, и садится оно там же. Как не плакать от всего этого?

Вдруг ее внимание привлек столб не то пыли, не то дыма на другом конце деревни, возле речки. Татьяна испугалась. Но, догадавшись, что это возвращается с поля стадо, еще больше обрадовалась. Ничего она так не любила с самого детства, как эту пору летнего дня, когда по улице идут коровы, поднимая тучи пыли и наполняя воздух запахом лугов и молока. И то, что она входила в родную деревню как раз в такой час, так взволновало ее, что она расплакалась еще сильнее, по-детски, кулаком размазывая слезы на запыленных щеках. Вместе с ней заплакал и ребенок. Тогда она спохватилась, заглянула в его смуглое личико и засмеялась.

— Не плачь, мой сыночек, не плачь… Сейчас мы домой придем.

Чтобы не идти улицей, где, — она знала, — ее будут обо всем расспрашивать, Татьяна свернула с дороги на тропинку и пошла огородами. Так, никем не замеченная, она вошла в родной сад. Увидя знакомый забор, она остановилась. Сразу свалилась громадная тяжесть, что больно сжимала сердце последние километры. Стало необыкновенно легко, даже радостно. Она жадно вдыхала воздух, и ей казалось, что если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она только по одним этим неповторимым запахам узнала бы родной уголок.

Сад был большой — лучший в деревне. Под деревьями стояло много ульев. Возле одного из них Татьяна увидела склоненную фигуру отца.

Она чуть не крикнула: «Тата!», но сдержалась, тихонько подошла совсем близко к отцу и шепотом позвала:

— Тата…

Отец испуганно обернулся и, увидев ее, выронил из рук сетку и раму.

— Таня!.. Ты? — удивленно и радостно вскрикнул он. Потом быстро подошел, взял ее за плечи. Но не поцеловал, а долго молча вглядывался в ее похудевшее лицо. — Дочка моя! — взволнованно прошептал он. — Дочка моя! Сколько же я передумал о тебе! — в глазах его блеснули слезы. — Ну идем же, идем в хату, — и первый пошел по тропинке к дому.

Татьяна шла за ним и думала: «Что же он о ребенке-то не спрашивает? Даже не взглянул». Но возле сарая он остановился, повернулся к дочери и спросил как-то безразлично:

— А дите-то чье?

«Может, признаться? — мелькнула мысль. — Ему можно довериться… Нет, не выдержит, скажет мачехе… И будут смотреть на него как на чужого, да еще слух разнесут…»

И она сделала вид, что удивилась его вопросу.

— Мое.

— Твое? — глаза отца расширились. — Как это твое? Откуда?

Она опустила глаза и усмехнулась:

— Вы же знаете, тата, Откуда берутся дети.

— Ты не отшучивайся. Ты год тому назад приезжала — и ничего… Сколько ему? — он наклонился над ребенком.

«Сколько ему?» — вот об этом она и не подумала и поэтому немного растерялась.

— Ему? Сколько ему? А вот… восемь месяцев ему. Я тогда уже… Вы только не приметили…

Карп Маевский долго и очень внимательно всматривался в лицо дочери, но она не поднимала глаз. Он отвернулся и сказал уже спокойно и задумчиво:

— Сколько ж тебе годов? Девятнадцать… И почти год сынку. Та-ак… Поспешила ты, дочка. Што же ты батьке не написала?