Глубокое течение

Как радостно стало у нее на душе! Наконец-то ее непутевый муж вместе со всеми людьми, вместе с Лесницким, с Женькой, с Маевским! Теперь ее уж не будут мучить сомнения. А то как она изводилась из-за него: неизвестно почему вернулся из армии и дома жил не как все — неожиданно исчезал, неожиданно возвращался, приносил деньги, вещи. А когда она начинала расспрашивать его и отказывалась от чужого добра, злился, ругался и даже пробовал бить. Разные мысли, одна страшней другой, появлялись тогда у нее. Правда, в последнее время он был тихим, покорным и ласковым, но от этого было не легче. А вот теперь сразу на душе стало легко и ясно. Теперь и она может гордиться своим мужем и считать себя солдаткой, как и все женщины.

— Мамочка, что это ты задумалась? Смотри, я перегнала тебя.

Ганна вздрогнула. С соседней грядки на нее смотрела дочь Клава и весело щурилась.

— Смотрела, смотрела я на тебя, мамочка…

Ганна виновато улыбнулась и принялась быстро

полоть. Медлить было нельзя, и так, пока они были в лесу, сорняки заглушили весь огород. «Нужно хоть тут навести порядок, в поле почти ничего не посеяно, придется жить с огорода. Но и это ничего, вернутся свои — не пропадем. А что до зимы они вернутся — об этом уже уверенно говорят все. Скорей бы пришел конец этим мукам. Достаточно натерпелись люди».

На этот раз ее мысли перебил пятилетний Дениска. Он подбежал и потянул мать за юбку.

— Ма, смотри!

Она обернулась. От реки через ее огород шел человек в длинном пальто. Шел он не по меже, как ходят все порядочные люди, а напрямик — по посевам, и уже одно это испугало Ганну.

У незнакомца было чисто выбритое, синеватое лицо с красными мешками под маленькими водянистыми глазами. Он не поздоровался, когда подошел, а сел молча на грядку прополотых огурцов.

Клава болезненно сморщилась и сжала кулачки. Человек оглянулся вокруг, остановил тяжелый взгляд на детях и хриплым голосом проговорил:

— Дети пусть отойдут.

Но Клава и Дениска смотрели на мать, ожидая, что скажет она. Ганна молчала, исподтишка разглядывая этого страшного человека и посматривая, далеко ли работают соседки.

— Ну!

Дениска шмыгнул носом — вот-вот заплачет.

— Клавуся, идите, нарвите теленочку травы, — наконец сказала мать.

Когда дети отошли, сизолицый обратился к Ганне:

— Ты — жена Матвея Кулеша?

Она кивнула головой.

— Где твой муж?

— Я не знаю, где мой муж. Он не говорит мне, куда идет.

— Брешешь ты, стерва!

Оскорбленная Ганна вспыхнула и попыталась было отойти к соседкам, которые работали неподалеку и теперь с любопытством поглядывали в ее сторону. Но незнакомец удержал ее за руку. Она с отвращением вырвала руку.

— Ну, ну… подожди… Я тебе скажу, где он, если ты не знаешь. У партизан. Это нам точно известно. Хочет замазать следы, проныра чертов, приспособиться под конец. Да промахнулся. Не выйдет. У нас еще хватит силы, чтобы заставить его работать. Передай ему, что если он в течение пяти дней не явится к нам, в комендатуру, на шестой — его повесят партизаны, потому что им станет известна вся его служба у нас. Все… И то, как он выдал семьи партизан, и дело Маевских, и лагерь на Лосином, да и еще кое-что… Поняла?

Ганна не сводила глаз с этого страшного человека, который принес ей самую страшную из всех возможных весть.

Человек встал, презрительно улыбнулся.

— Само собой понятно: если хочешь, чтобы твой ненаглядный муженек остался жив, держи язык за зубами, никому ни гу-гу. Вот так… Торопись разыскать его, — он повернулся и быстро пошел обратно, поглядывая по сторонам.

Крик отчаяния и внезапного горя едва не вырвался из ее груди. Она сдержала его, зажав рот ладонями, и обессиленная опустилась на межу.

Подбежали дети. Клава спросила:

— Мамочка, что он сказал тебе?

— Ничего, ничего, Клавуся, — а сама думала: «Так вот откуда деньги и вещи. Продавал людей, родных, своих… Продал Маевских, Лубянов… детей… А-а!.. Недаром я боялась, недаром чуяла недоброе. Будь же проклят ты, иуда, собственными детьми!»

Возможно, свою последнюю мысль она высказала вслух, потому что Клава бросилась к ней, обхватила руками ее шею.

— Мамочка, скажи, что он сказал.

— А-а!.. — Ганна зажала дочери рот. — Молчи, доченька, молчи. Пошли, дети, — она встала и пошла в конец огорода, где начинались ольховые заросли.

Дениска ухватился за ее подол и шел рядом, Клава — позади.

Соседки проводили их удивленными взглядами и собрались вместе, чтобы обсудить происшедшее.

— Видать, с Матвеем что-то случилось, — сошлись все на одном.

… Ганне казалось, что достаточно войти в лес, чтобы без особенного труда найти партизан. Но они проблуждали несколько часов, забрели в незнакомые места, в темную чащу, и не встретили ни одной живой души. У Ганны заболели плечи и руки от Дениски, которого oнa все время держала на руках. Клава устала, исколола босые ножки и начала отставать. У матери сердце разрывалось от боли и отчаяния. Несколько раз она намеревалась закричать, позвать партизан, но не было голоса — из груди вырывался только хрип, который пугал детей. Хотелось заплакать, чтобы слезами вылить горе, но слез тоже не было. Нестерпимая боль жгла грудь.