Глубокий тыл

Она сняла шубку, положила ее в изголовье… разулась и прикорнула, не раздеваясь. Засыпая, она слышала шепот, обрывки фраз: «Безобразие… Так вот сунул в хату и ушел… У нас секретные документы… Знаете, девочки, завтра же надо: доложить полковнику, даже комисоару штаба… Николаев не имеет никакого права. Почему мы должны тесниться из-за каких-то его знакомых?»

Женя так устала, что ей трудно было даже открыть глаза. Лишь одна фраза привлекла ее внимание: «Витязи, она сказала: «ткачиха»? Наверное, из Верхневолжска… Ты бы, Тамара, спрть сила, может быть, она знает твоего милейшего Жорочку». И другая девушка, возможно та пышноволосая, полная, что освобождала койку, ответила: «А зачем? Если и знает, что из того!..»

11

Женя проснулась на жесткой лавке. Бока болели.

Косые, лимонно-желтыё лучи солнца пронзали комнату наискось. Острыми искрами зажигали они затейливые папоротники, нарисованные морозом на стекле, и, отражаясь в зеркале, бросали дрожащих зайчиков прямо ей в лицо. Девушек, так недружелюбно встретивших ее накануне, не было. Они, вероятно, ушли работать, а перед этим, по-видимому, сменили гнев на милость: под головой у Жени оказалась подушка. На ней крестиками была вышита кошка, подкарауливающая бабочку. Кто-то укрыл девушку одеялом из верблюжьей шерсти, а сверх того армейским полушубком, источавшим кисловатый уютный запах.

«Твоего милейшего Жорочку», — вспомнилось Жене. Гм, гм… Впрочем, подушка с кошкой и верблюжье домашнее одеяло открыли Жене что-то новое, и она, расчесывая волосы, думала: «Конечно, не легко и не просто этим девчатам сразу из-под теплого маменькиного крыла перенестись на фронт, в походную обстановку, в это бивуачное жилье».

На столе лежал сверток. К нему булавкой была приколота записка. Женя прочитала: «Майор Николаев прислал вам паек. Рукомойник в сенях, за дверью, чистое полотенце там же на гвозде. Чай в печке, чашки в шкафчике под зеркалом». В свертке оказались буханка хлеба, банка свиной тушенки, концентраты горохового супа, кубики кофе и пачки махорки. Все это было завернуто в один из тех немецких плакатов, какими в дни оккупации были заклеены заборы и стены Верхневолжска. Плакат изображал бравого немецкого офицера в фуражке с высокой тульей; держа в руках коробку с конфетами, он протягивал ее тощим, оборванным ребятишкам. Женщина в темной косынке, в онучах и лаптях с молитвенным изумлением взирала на этот акт милосердия. Еще дальше — бородач в посконной рубахе, шляпе-грешневике, какие Женя видела лишь на иллюстрациях в томике стихов Некрасова, снимал с покосившейся избенки советский флаг, а улыбающийся немецкий ефрейтор подавал ему трехцветный, старороссийский. Вверху было написано: «Мы принесли вам», а снизу—«свободу, благоденствие, культуру». В оккупированном Верхневолжске такие плакаты подпольщики умышленно не срывали. Обычно замазывали нижний ряд слов взамен углем писали: «грабеж, голод, смерть». Женя брезгливо скомкала плакат, бросила его к печке.

Затем, следуя оставленной инструкции, она умылась в сенях, утерлась висевшим на гвозде полотенцем, достала из шкафика под божницей чашку, нашла кипяток и в ожидании, пока разойдется кубик кофе-концентрата, жевала хлеб… Как же теперь сложится ее жизнь? Может быть, скоро, через месяц, даже через неделю придется снова уходить из этого трудного, измученного войной, но привычного и дорогого мира в тот чужой, звериный, где человек человеку волк, где за каждым углом подстерегает опасность, где малейшая ошибка повлечет такую расплату, перед которой и смерть может показаться избавлением. Женя снова на мгновение ощутила незабывавшуюся жуть одиночества, и ей стало страшно… Еще не поздно. Майор просил подумать. В самом деле, хватит ли сил выдержать?

— Выдержу, не струшу, — произнесла Женя вслух, и пожилой солдат, вошедший в избу с охапкой дров, удивленно взглянул на девушку, которая разговаривала сама с собой.

— Здравствуйте вам, — сказал он, бросил дрова перед печкой и неторопливо стал городить в топке звонкие березовые поленья.

Не оглядываясь на Женю, он наколол лучины, нащипал бересты, поднес к ней зажигалку и стал наблюдать, как желтые, веселые языки пламени наполняли печь. Под короткими, ершистыми усами засветилась улыбка.

— Хорошо, а? — спросил он, показывая на весело потрескивающие дрова. — Не какой-то там бог из глины, а огонь человека человеком сделал… — Быть может, задумчивой ласковостью речи или склонностью пофилософствовать солдат напомнил Жене деда Степана Михайловича. Он задумчиво повертел Женину палку, стоявшую возле печи. — Как же это вас, хроменькую, на фронт призвали?

— Я не хромая. Ранена была…