Глубокий тыл

Медленно лился бесконечный живой поток, заполняя улицы, останавливая движение. Водители военных машин, безнадежно застрявших в нем, оттертых с проездов в кюветы, оттесненных на тротуары, с удивлением смотрели на скромный красный гроб, что плыл впереди, поднятый рабочими руками, на пустую траурную машину, на бесконечное течение процессии и с удивлением спрашивали:

— Кого хоронят? Им отвечали:

— Владим Владимыча.

В устах верхневолжских рабочих это звучало внушительней, чем длинный перечень научных степеней, званий и наград, какие имел покойный.

Разумеется, и семья Калининых пришла проститься со своим старым другом. Сходились порознь, но после похорон собрались вместе и по традиции, как и всегда, когда доводилось им сходиться, пошли попить чайку к старикам. Каждый из Калининых как-то был связан с покойным, и всякий по-своему любил его. И вот теперь их мучило ощущение, будто похоронили они еще одного члена своей семьи. Но подчеркивать и даже просто показывать свое горе было не в их обычаях. Чтобы дать всем поуспокоиться, старики выбрали дальний путь: через лес, через речку Тьму, делавшую здесь крутой изгиб, мимо фабричного стадиона, где обычно глухо бухал футбольный мяч, через Малую рощу, откуда в этот час, взявшись за руки, возвращалось с гулянья шумное население многочисленных детских яслей.

Старики шли впереди. Анна двигалась в окружении ребят. Чуть поотстав, задумчиво шагал Арсений Куров с забинтованными руками и лицом. Позади Ксения Степановна с Прасковьей. По просьбе матери ей предстояло провести с невесткой неприятный разговор: слишком уж много болтали на фабриках о щедро расточаемых ею симпатиях, Прасковья слушала, улыбаясь, покусывая губы, жмурясь на солнце, будто кошка. Ее необычная молчаливость начинала уже пугать собеседницу.

— Ой, Ксеничка! — сказала она вдруг. — Вот Владим Владимыч покойный, он говорил, что посудачить про хорошеньких дамочек — это физиологическая женская потребность… Нет, нет, можете мне поверить, это уже стерильно… И на всякий роток не накинешь платок.

Ксении Степановне, ценившей ловкие, осторожные пальцы Прасковьи, ее смелость во время сложных перевязок, ее неутомимость в работе, разговор этот был особенно тягостным.

— Уж что-то много ротков-то говорят, Паня! — вздохнула она. — Дойдет до Николая, ну что хорошего?

— Он, Ксеничка, не поверит.

На Прасковье была сегодня косынка с маленьким красным крестиком на лбу, какие нашивали сестры милосердия в первую мировую войну. В обрамлении жестко накрахмаленного полотна румяное, обрызганное родинками лицо ее выглядело как-то особенно вызывающе. Варвара Алексеевна, краем уха прислушивавшаяся к беседе, остановилась, поджидая разговаривающих. Прасковья тотчас же заменила это.

— И потом, Ксеничка, я разве виновата, что нравлюсь мужчинам? — уже громко сказала она, переходя на свой обычный игривый тон. — Созовите любой консилиум, и вам подтвердят: это уж от рождения, а не от характера… Так ведь, мамаша?

— Ты характер-то сократи, — сурово произнесла Варвара Алексеевна. — У тебя какая срами лия? Калинина! Эту фамилию на всех фабриках знают. С такой фамилией нельзя подолом-то трясти.

Прасковья преспокойно выслушала эту реплику, но в зеленоватых «козьих» глазах ее зажглись опасные огоньки.

— Однако же вот трясут, — невинно произнесла она.

— Ты что стрекочешь, сорока? — спросила Варвара Алексеевна, переходя на шепот. — Кто?

— Да уж не я, разумеется… Мне пока что никто из-за чужого мужа сцены у фонтана на людях не закатывал.

Варвара Алексеевна опасливо оглянулась, ища глазами детей, но они в эту минуту бежали с Анной через заливной луг к реке. Арсений остановился и, раскуривая трубку, поотстал от всех.

— Замолчи! — шепотом приказала старуха.

— А почему? Я чихну — у вас заборы падают, а про нашу милую Анночку все три фабрики информированы, а вы даже и не слышали… Может быть, вам уши заложило? Так я могу, зайти с перекисью водорода. Промоем.

Эти последние ее слова услыхали все, кроме Анны и детей, увлеченных в эту минуту бросанием шишек в воду. Высказавшись, Прасковья мотнула концами накрахмаленной косынки и ускорила шаг, легко неся свою крепкую, ладную фигурку. Обгоняя Степана Михайловича, она почти пропела:

— До свидания, батя, принуждена извиниться, мне сегодня ужас как некогда. — И, помахав издали рукой Анне, крикнула: — Желаю вам, Ан-ночка, наивысшего тонуса жизни!.. Привет!

Варвара Алексеевна растерянно смотрела на старшую дочь.

— Какова, а?.. Нет, ведь придумает же… Постой, Ксения, а ты ничего об этом не слышала?

— Разве всех переслушаешь?.. — пожав плечами, неохотно ответила прядильщица.

Старуха знала: старшая дочь не терпит сплетен. Уклончивость ее ответа показалась ей угрожающей. Неужели?.. Панька, бог с ней, пустельга и есть пустельга. Но Анна! Человека выбрали на такой пост, такое доверие оказали!.. Нет, не может быть!

Семья Калининых шла уже фабричным двором, когда Варвара Алексеевна, не вытерпев, решительно остановила Анну.