Глубокий рейд. Записки танкиста

Экипажи укрылись хорошо. Под днищами танков были отрыты щели, и только прямое попадание могло вывести людей из строя.

Кругом все дрожало от разрывов бомб. На смену первым вражеским бомбардировщикам прилетело еще штук восемнадцать, и бомбежка усилилась. Теперь уже казалось, что все горит и рушится и что этому не будет конца. Я боялся, как бы не пострадали мои машины. Но все это прекратилось так-же внезапно, как и началось, Наступила томительная тишина. Ноги как будто приросли ко дну окопа, и очень не хотелось выходить наружу, не хотелось видеть страшной картины разрушений.

Однако, выбравшись из щели, я был несказанно удивлен и обрадован. Несмотря на то, что на месте деревни осталась лишь груда развалин, ни одной нашей машины повреждено не было.

До десяти танков во время бомбежки вырвались в поле и там рассредоточились. Остальные, стоявшие в садах и огородах, остались невредимыми. И только у одного танка бомбой, разорвавшейся почти рядом с ним, сорвало ленивец, два катка, да изуродовало гусеницу и фальшборт. Не верилось глазам, что все обошлось так удачно.

Скоро пришел приказ переехать к новому месту расположения. Поврежденную машину взяли на буксир, я в рассредоточенной колонне двинулись в путь.

* * *

Неподалеку от деревни Марьяновки начинался глубокий лесистый овраг, тянувшийся вдоль высохшего русла извилистого ручья до самого совхоза имени Крупской. У начала оврага и предстояло расположиться нашей роте. Место для подготовки рейда группы танков в тыл противника было очень удобным. До нас здесь уже стояла какая-то часть, и мы очень обрадовались, увидев готовые, добротно сделанные землянки. Во многих из них были сложены небольшие печурки.

Двух часов оказалось вполне достаточно, чтобы освоиться в новых условиях и чувствовать себя, как дома. Землянки мы быстро привели в порядок, очистили от снега ведущие к ним дорожки, на нары натаскали свежей соломы. Заправив коптилки из сплющенных снарядных гильз, расселись у потрескивающих камельков, обсуждая подготовку к рейду.

Декабрь выдался в том году холодный. Чтобы не загустела смазка в моторах, машины приходилось все время держать на подогреве. Члены экипажей по очереди дежурили в танках, поддерживая их в боевой готовности. Остальные забирались в землянки и с наслаждением протягивали заскорузлые от мороза и масла руки к докрасна раскаленным печкам.

Короток зимний день. К четырем часам хмурый полумрак сгущался в сумерки, а затем быстро наступала и темная ночь. Я прилег на застланные соломой и брезентом нары и, нежась в тепле, вытянул ноги. После дня, проведенного на морозе, лежать в теплом месте — истинное блаженство.

В землянке собралось человек пятнадцать свободных от дежурства людей. Никто из них и не думал ложиться отдыхать, а все сбились в тесную кучку поближе к огню. На почетном месте, поодаль от растопившейся печки, где было и достаточно тепло, и в то же время не припекало, на перевернутом на попа чурбане сидел автоматчик сержант Овчаренко. Сегодня он прибыл к нам связным из подразделения автоматчиков той части, которую мы давно уже поддерживали в боях.

Белобрысый и худощавый, с никогда не угасающим смешливым огоньком в глазах, он рассказывал что-то такое, отчего все хохотали так заразительно и задорно, что и мне, не слышавшему, о чем идет речь, невольно хотелось вместе со всеми смеяться.

Овчаренко был общим любимцем. Любили его не только за простой веселый нрав, но и за храбрость, поразительную выносливость, честность. Несмотря на свои девятнадцать лет и мальчишескую хрупкость, он мог по трое суток не спать и при этом оставаться веселым и бодрым. Он мог незаметно пробраться к немцам, снять их часового и притащить «языка» в штаб подразделения. Он мог в любую минуту пойти за товарища в огонь и воду.

Хорошо воевать, имея в подчинении таких солдат! Конечно, Овчаренко — не исключение. Бодрых, смелых и самоотверженных людей у нас было достаточно.

Разомлев от тепла, под веселый говор и смех я незаметно задремал, но скоро проснулся от песни, заполнившей тесную фронтовую землянку. И казалось, что не простые слова песни, а сами солдатские сердца, молодые и любящие, рвутся наружу, стремятся туда, где ждут ребят и тоскуют по ним любимые, бесконечно дорогие и любящие их девушки.

Высоким, чистым, тихим и мечтательным голосом младший сержант Бердник выводил всеми любимую фронтовую песенку, слова которой навевали легкую грусть, будили воспоминания:

Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

Когда дело дошло до припева, я не выдержал и вместе с другими подхватил его:

Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти — четыре шага.