Глубокие раны

— Я помню вещи, места и людей, о которых, собственно говоря, не должен помнить. И не оттого, что я обладаю сверхъестественными способностями, а потому, что мне было больше шестнадцати месяцев, когда мы уехали из Восточной Пруссии.

Элард смотрел перед собой, рассеянно потирая небритые щеки. Пия молчала, ожидая, что он продолжит говорить.

— В течение пятидесяти лет я не особенно много задумывался о своем происхождении, — сказал он через некоторое время. — Я смирился с тем, что у меня нет отца и нет Родины. Подобное случилось со многими людьми моего поколения. Отцы погибли на войне, разрозненные семьи были вынуждены бежать. Моя судьба не является единственной в своем роде. Но однажды я получил приглашение от нашего партнера, университета в Кракове, на семинар. Это не вызвало у меня никаких подозрений, и я поехал. В выходной мы с моим коллегой отправились в Ольштын, бывший Алленштайн, чтобы посмотреть там новый, недавно открывшийся университет. До этого я чувствовал себя в Польше как простой турист, но совершенно неожиданно… совершенно неожиданно у меня возникло твердое ощущение, что я уже однажды видел этот железнодорожный мост и церковь. Даже вспомнил, что это было зимой. Недолго думая, я взял напрокат машину и поехал из Ольштына в восточном направлении. Это было… — Он запнулся, покачал головой и глубоко вздохнул. — Лучше бы я этого не делал!

— Почему?

Элард Кальтензее встал и подошел к окну. Когда он снова заговорил, в его голосе слышалась горечь.

— До этого времени я был до некоторой степени успешным человеком с двумя вполне порядочными детьми, случайными любовными романами и профессией, которая меня удовлетворяла. Мне казалось, что я знал, кем являюсь и к какому роду принадлежу. Но после этой поездки все переменилось. С тех пор во мне поселилось чувство, что в важных сферах моей жизни я блуждаю в полных потемках. Тем не менее я никогда не осмеливался серьезно заниматься поисками. Сегодня я думаю, что просто боялся тогда узнать какие-то вещи, которые окончательно разрушат иллюзии.

— Что же, например? — спросила Пия.

Кальтензее обернулся к ней, и она остолбенела от ужаса, увидев на его лице выражение неприкрытой душевной муки. Он был более слаб, чем казалось внешне.

— Я думаю, вы знаете ваших родителей, бабушек и дедушек, — сказал он. — Вы наверняка часто слышали фразу «это у нее от отца, от матери, или от бабушки, или от дедушки». Я прав?

Кирххоф кивнула, обескураженная этой внезапной доверительностью.

—  Яэтого никогда не слышал. Почему? Моим первым предположением было то, что моя мать, возможно, была изнасилована, как многие женщины в то время. Но это не являлось бы причиной, которая бы не позволяла рассказывать мне о моем происхождении. Потом мне в голову пришло куда более ужасное подозрение: может быть, мой родитель был нацистом, который имел на совести какие-нибудь ужасающие преступления? Возможно, моя мать имела отношения с типом, носившим черную униформу, который часом раньше истязал и уничтожал невинных людей.

Элард говорил, все более неистовствуя; он почти кричал, и Пию охватило неприятное чувство, когда он встал прямо перед ней. Как-то однажды она уже осталась наедине с мужчиной, который оказался психопатом. Вывеска отстраненной вежливости рассыпалась, глаза Кальтензее блестели, как в лихорадке, и он сжал руки в кулаки.

— Для меня нет никакого иного объяснения ее молчанию, кроме этого! Вы тоже лишь отчастиможете понять, как мучает меня эта мысль, эта неизвестность моего происхождения, день и ночь. Чем больше я об этом думаю, тем отчетливее чувствую эту… эту тайну во мне, эту необходимость делать вещи, которые не делает нормальный, уравновешенный человек! И я спрашиваю себя: почему это так? Откуда идет эта потребность, это стремление? Какие гены живут во мне? Гены палача или гены насильника? Было бы это иначе, если бы я вырос в настоящей семье, с отцом и матерью, которые любили бы меня со всеми моими достоинствами и слабостями? Только сейчас я замечаю, чего мне не хватало! Я чувствую эту черную гибельную трещину, которая тянется через всю мою жизнь! Они отняли у меня корни и сделали трусом, который никогда не осмеливался задавать вопросы!

Элард провел тыльной стороной руки по губам, отошел назад к окну, оперся руками в подоконник и прислонился лбом к оконному стеклу. Пия продолжала безмолвно сидеть на диване. Сколько отвращения к самому себе, сколько отчаяния крылось за каждым его словом!

— Я ненавижуих за то, что они мне сделали, — продолжал он сдавленным голосом. — Да, иногда я ненавидел их до такой степени, что с большим удовольствием отправил бы их на тот свет!

Его последние слова привели Пию в максимальную боевую готовность. Кальтензее вел себя более чем странно. Был ли он физически нездоров? Что еще могло бы заставить человека так откровенно рассказать полицейскому о своих намерениях совершить убийство?

— О ком вы говорите? — спросила она, обратив внимание на то, что он говорил, употребляя множественное число.