Глоток воздуха

Стивен наконец вышел из дома и устремился к ним через лужайку; на девушку он почти не смотрел; один раз быстро на нее глянул и тут же снова уставился на ту фотографию в рамке, которую держал в руке. На снимке были запечатлены их родители на крыльце этого самого дома в тот год, когда они его купили, Элла в платьице с передничком, усевшаяся на верхнюю ступеньку крыльца, и Стивен в детской коляске, совсем еще малыш. Девушка взяла фотографию и довольно долго ее рассматривала.

— Это мама. Это папа. Это Элла. А это я — в раннем детстве, — с тихим смехом пояснил Стивен.

Девушка тоже рассмеялась, потом вдруг хлюпнула носом и, не скрываясь, вытерла нос и глаза.

— Господи, а эти деревья-то здесь какие еще маленькие! — воскликнула она. — Вы с тех пор, наверно, немало сил на этот сад положили. — Она, осторожно протянув руку над изгородью, передала фотографию Стивену. — Спасибо большое, что вы этот снимок мне показали. — Ее негромкий хрипловатый голосок прозвучал так печально, что Элла отвернулась и снова принялась, ломая ногти, копаться в земле, тщетно пытаясь отыскать оборвавшийся корень одуванчика, и копалась до тех пор, пока девушка не ушла, потому что больше нечего было добавить к тому, что она уже ей рассказала.

История

Энн сидела, выпрямив спину, на выкрашенном белой краской железном стуле, стоявшем на вымощенной плиткой терраске за домом. Она была в белом платье и босиком. Старые, выше крыши, кусты лобелии у нее за спиной бурно цвели. У противоположного края террасы, выходившего на лужайку, сидел среди раскиданных пластмассовых игрушек ее сынишка. Элла время от времени посматривала на них в кухонное окошко сквозь щели между желтыми металлическими пластинками жалюзи; горячие полуденные лучи солнца, просачиваясь внутрь, заставляли стены и низкий потолок кухни светиться медовым светом, как светится зажженная свеча из пчелиного воска. Тодд двигал игрушки туда-сюда, но никакого смысла в этих перестановках Элла не видела; ей казалось, что эти предметы совсем друг другу не подходят. К тому же, беря в руки ту или иную игрушку, мальчик ничего не говорил и никаких историй не выдумывал. Вот, бросив фигурку какого-то животного, он взял в руки сорванный цветок одуванчика, потом и его тоже бросил. Время от времени, правда, он то ли что-то монотонно напевал, то ли просто гудел, но так громко, что Элла слышала эти звуки вполне отчетливо; он как бы ритмично вздыхал через нос «ан-хан, ан-хан, хан…» и, напевая эту гортанную песенку, раскачивался из стороны в сторону или слегка подпрыгивал на месте, и тогда его лицо, наполовину скрытое толстыми стеклами очков, светлело и становилось по-детски безмятежным. Он вообще был очень симпатичным ребенком.

А его мать, Энн, казалась сейчас просто красавицей — в солнечном свете ее бледная, чуть влажная кожа так и светилась, а темные волосы, волной падавшие на плечи, блестели, четко выделяясь на фоне тенистых кустов и маленьких бледных кремовых цветов лобелии. Господи, ну кто мог подумать, что она станет такой красавицей? Когда она была девочкой, Элла считала ее внешность довольно заурядной. Она тогда старалась сдержанно относиться к внучке, не искала в ней признаков возможной красоты, понимая, Что если эта красота действительно начнет проявлять себя, то ей, Элле, девочку, скорее всего, долго не придется видеть. Стивен и Мэри редко приезжали к ней на Запад, а после развода Мэри и вовсе запретила девочке ездить одной. Так что могло пройти года три или четыре, прежде чем Энн разрешили бы приехать к бабушке. А ведь внуки куда быстрее становятся взрослыми, чем собственные дети.