Глоток перед битвой

На другом конце длинной стойки Рой с вываливающимся из-под задранной синей рубахи бледным волосатым брюхом тыкал пальцем в экран с такой скоростью, словно подавал сигнал SOS на тонущем судне:

— Раз… два, три… четыре… пять, шесть! Еще один! Это будет семь! Восемь! Девять черномазых. Черным-черно! Черно, как в заднице.

Кто-то засмеялся. Всегда найдется человек, особо восприимчивый к юмору.

— Не понимаю, как этим придуркам удается выжить в негритянском квартале, — сказал я.

— У меня на этот счет имеется своя теория, — сказал Дэвин. Томми тем временем поставил перед ним три кружки пива и стакан с виски. Он не успел еще обслужить нас с Энджи, как виски исчезло в пасти Дэвина, который тотчас вслед за тем облапил запотевшую кружку и ополовинил ее. — Холодное. Так вот, теория следующая. Имеется два пути: либо перебить их, либо махнуть на них рукой — пусть живут, все равно не переделаешь. Мне представляется, что местные жители просто уже устали их убивать. — Он вылил в глотку вторую половину кружки. Его сигарета не догорела еще до половины, а двух третей заказа как не бывало.

Когда приходится пить с Дэвином, я неизменно чувствую себя как «Чиветт» со спущенной покрышкой, пытающийся догнать «Порше». Томми поставил по кружке перед Энджи и мной, налил Дэвину еще порцию виски.

— Мой отец любил захаживать сюда, — сказала Энджи.

Дэвин, что называется — в мгновение ока, опростал стакан.

— Почему перестал? — осведомился он.

— Умер.

Дэвин кивнул:

— Тогда конечно, — и взялся за вторую кружку. — Кензи, а твой героический отец посещал подобные заведения?

— Он пил исключительно у Воуна на Дот-авеню. Больше нигде не бывал. И еще любил повторять: «Мужчина, который не хранит верность своему бару, ничем не лучше бабы».

— Тонко подмечено, — сказала Энджи.

— Никогда его живьем не видал, — сказал Дэвин. — Только на фотографии. Ну, где он вытаскивает двоих детей с десятого этажа горящего дома. — Присвистнув, он прикончил пинтовую кружку. — Я тебе так скажу, Кензи: если ты унаследовал хотя бы половину его мужества, то сумеешь отбиться.

На дальнем конце стойки грянул хохот. Рой, пьяно подпрыгивая на коленях, тыкал пальцем в экран, приговаривая: «Ниггер, ниггер, ниггер, ниггер». Скоро пойдут в ход шуточки насчет СПИДа.

Поразмыслив над словами Дэвина, я сказал:

— Тронут твоей заботой.

Скорчив гримасу, он отправил третью кружку по тому же адресу, что и первые две. Потом опустил ее на стойку, утер губы салфеткой для коктейлей. Потом промолвил: «Томми», — и широко, молодецки взмахнул рукой. Бармен сейчас же поставил перед ним еще две пинты пива и порцию виски и, когда она исчезла, налил следующую. Дэвин кивнул, и Томми удалился.

— Заботой? — переспросил детектив, развернувшись ко мне на табурете. Прозвучавший в это мгновение смех принято, кажется, называть сатанинским. — Много ли проку от моей заботы? Не знаешь? Так я тебе скажу — никакого. Меня заботит, что Бостон нынешним летом расколется надвое и никакими силами этого не предотвратить. Меня заботит, что слишком много людей гибнет в слишком юном возрасте за пару кроссовок, шляпу и пятерку, на которые еле-еле купишь дозу самого паршивого кокаина. И что? А ничего. Они продолжают гибнуть. Меня заботит, что этим придуркам — большим пальцем он показал на посетителей бара — позволили в свое время произвести на свет себе подобных, таких же точно безмозглых кретинов, которым, впрочем, их кретинизм не мешает плодиться как кроликам. — Он залпом выпил виски, и я понял, что везти его домой придется мне. Дэвин все чаще затягивался сигаретой и, опираясь о стойку, явно больше доверял правому локтю, нежели левому. — Мне сорок три года, — проговорил он, и Энджи кротко вздохнула. — Сорок три! У меня есть ствол, есть значок, я каждый вечер бываю в зонах действия разных банд и прикидываюсь перед самим собой, будто что-то делаю. Однако моя озабоченность никак не влияет на то обстоятельство, что я ничего не делаю. Я вхожу в дома, и в меня стреляют, и дети плачут, и их матери поднимают крик, и кого-то убивают, а других арестовывают. А потом отправляюсь домой, в свою поганую маленькую квартирку, грею себе еду в микроволновке и ложусь спать, чтобы утром все начать сначала. И вот, — сказал он, — моя жизнь.

Я сделал Энджи знак бровями, и она слегка улыбнулась — мы оба помнили, как вчера в часовне она мне сказала: «И это — моя жизнь?» Что-то больно много народу решило в эти дни призадуматься над своей жизнью. Судя по Дэвину и Энджи, решение не самое блистательное.

— Поглядите только, как летит этот черномазый, — сказал кто-то на другом конце стойки.

— Чего ж ему не лететь, — отозвался Рой. — Он небось с двух лет привык от полиции улепетывать. Может, он и сейчас думает, что у него в руках не мяч, а краденый приемник.

Снова раздался смех. Бездна остроумия.