Глоток перед битвой

Тело ее содрогалось в конвульсиях так неистово, что я понял — в ней немного осталось. Я нанес ей тяжкую рану, а весь прочий ущерб на много дней и лет вперед причинила себе она сама. И потому я позволил своему гневу уйти, улетучиться, испариться, и, когда он освободил мое тело и душу, я увидел перед собой на диване лишь сотрясающегося от рыданий человека. И, протянув руку, я коснулся ее плеча.

— Не трогайте меня! — отпрянула она.

Я убрал руку.

— Что ты расселся здесь, белая сволочь?! Убирайся из моего дома вместе со своей потаскухой!

Энджи шагнула к ней, но остановилась, на секунду закрыла глаза, потом взглянула на меня и кивнула.

Говорить больше было не о чем, и мы ушли.

Глава 14

Избегая всяческих разговоров о Симоне Анджелайн и о сцене, разыгравшейся у нее в квартире, мы уже одолели половину расстояния до Бостона, когда Энджи выпрямилась и с такой силой ткнула пальцем в кнопку моего плеера, что кассета вылетела из гнезда и упала на пол. И к тому же еще — на середине «Шайн э лайт». Настоящее святотатство.

— Подбери, — сказал я строго.

Она послушалась и швырнула ее в кучу других кассет.

— Неужели ничего, кроме этого старья? — спросила она, роясь в моей фонотеке.

— Поставь Лу Рида, — посоветовал я. — Это в твоем духе.

Она послушала «Нью-Йорк» минут пять и кивнула одобрительно:

— Вот это нормально. Как она к тебе попала? На сдачу дали?

Я свернул к супермаркету, и Энджи вышла купить себе сигарет. Вернулась она с двумя экземплярами «Ньюс» и один вручила мне.

Таким образом, я смог убедиться, что уже второе поколение Кензи до известной степени обрело бессмертие — мой нетленный, хотя и черно-белый образ, запечатленный 30 июня, будет заморожен на вечные времена и доступен моим далеким потомкам на микрофильме. Я сам себе уже не принадлежу в этот миг, я обезличен, хотя, казалось, ничего не может быть более личного — я же помню, как сидел на корточках над Синей Бейсболкой, а за спиной у меня лежало распростертое тело Дженны, в ушах звенело и мозги тщетно пытались стать на место в черепной коробке. Сотни тысяч людей, не имеющих обо мне понятия, уже проглотили эту информацию вместе с завтраком. Напряженнейший момент моей жизни, миг наивысшей, быть может, интенсивности бытия будет всего лишь принят к сведению девицей из бара в Саути или двумя биржевыми брокерами, поднимающимися в лифте в каком-нибудь небоскребе. Действует ненавистный мне Принцип Глобальной Деревни.

Но зато я наконец узнал имя убийцы. Куртис Мур. Сообщалось, что он доставлен в Бостонский городской госпиталь и находится в критическом состоянии, врачи прилагают отчаянные усилия для того, чтобы сохранить ему ногу. Восемнадцать лет, член банды, контролирующей несколько кварталов в Роксбэри, — эти ребята в качестве знаков отличия используют, так сказать, атрибутику бейсбольной команды «Новоорлеанские святые». На третьей странице газета поместила фотографию его матери, державшей в руках его пор трет в рамке, сделанный в десятилетнем возрасте, и привела ее слова: «Мой мальчик не якшался ни с какой бандой и никогда не делал ничего плохого». Она требовала провести расследование и утверждала, что инцидент имеет «расовую подоплеку». Ей даже удалось увязать его с делом Чарльза Стюарта — тогда и окружной прокурор и все вообще поверили Стюарту, утверждавшему, что чернокожий парень убил его жену. Парня арестовали и, вероятно, законопатили бы надолго, если бы страховой полис, оформленный Стюартом на жену, не заставил кое-кого в суде нахмурить брови. Когда же Стюарт нырнул с моста в Мистик-ривер, это окончательно подтвердило то, что для большинства было очевидно с самого начала. Случай Куртиса Мура имел со случаем Чарльза Стюарта столько же общего, сколько штат Джорджия — с советской Грузией[2], но в данную минуту я решительно ничего не мог предпринять по этому поводу.

Энджи громко фыркнула, и я увидел, что она читает ту же страницу.

— Все понятно, — сказал я. — Столкновение на расовой почве.

Она кивнула:

— Зачем же ты, гад такой, сунул бедному мальчику автомат в руки и заставил нажать на спуск?

— Сам не знаю — находит на меня временами.

— Да разве так можно, Патрик? Надо было попробовать поговорить с ним, сказать, что, мол, понимаю — не от хорошей, ох, не от хорошей жизни взялся он за оружие...

— Не сообразил, — ответил я, швырнул газету на заднее сиденье и сел за руль.

Энджи продолжала читать, время от времени шумно втягивая воздух ноздрями. Наконец она скомкала газету и бросила ее под ноги.

— Как они смотрят на себя в зеркало?!

— Кто?

— Ну, те... кто пишет такую ахинею. «Расовая подоплека»! «Никогда не делал ничего плохого»! — Она продолжила, обращаясь к фотографии куртисовской мамаши: — А по ночам, леди, он, вероятно, псалмы поет?!

Я похлопал ее по плечу:

— Остынь.

— Но это же чушь собачья!

— Мать скажет все что угодно, чтобы выгородить сына. Ее нельзя осуждать.

— Ах, нельзя осуждать?! Так зачем припутывать сюда расовую неприязнь, если она хочет всего лишь спасти своего ребенка?! Скоро заявят, что и в гибели Дженны тоже виноваты белые!