Глиняный колосс

Бородатый швейцар в фойе, гардероб со множеством шинелей… Что-то… Из зала доносятся звуки пения, и где-то я уже это слышал. Где именно? В кино? Да ну, брось… Не может быть! «Брат-два»? Где детский хор пел «Гуд-бай, Америка»?!. Я сплю?

Я замираю, прислушиваясь.

«…Счастье, смирение… Скорби… терпение… Боже, царя храни…»

Уф, отлегло. Это «Боже, царя храни». Только вот детские голоса… Точь-в-точь как в культовом фильме. Сдав верхнюю одежду, я незримой тенью проскальзываю в зал.

Очутившись за множеством спин, изо всех сил приподнимаюсь на цыпочки, стараясь разглядеть действо на сцене. Не каждый день посещаю подобные приемы. Учитывая, что на дворе стоит девятьсот пятый.

Двенадцать ангелочков в белых платьицах, скорее всего, самый младший курс гимназии, исполняют гимн царской империи… Выпевают старательно, с очень серьезненькими лицами — явно готовились не один день. И молодая учительница в широкой шляпе со всей ответственностью дирижирует этими ангельскими созданиями… А множество бородатых мужчин с боевыми орденами и в военной форме стоят, боясь пошевелиться и даже вздохнуть. Лишь с умилением, едва сдерживая слезы, наблюдают, молча шевеля губами в такт… Вот ты какая, оказывается, царская империя… Бываешь и такой… Детской, чистой и невинной. Откуда-то возникает предательский ком в горле. Да что с тобой, Слава? Ты чего вдруг?..

Мостик «Суворова», дым повсюду. Лейтенант Данчич, что-то говорящий и идущий ко мне. Секунда — и окровавленный мешок на его месте. Лазарет броненосца, переполненный ранеными, и обугленный недотепа Шишкин на койке, умоляющий меня принести пить… Тела, лежащие на полу в коридоре, — и я, заметивший знакомые ботинки, беспомощно склонившийся над Матавкиным… Его тело с чугунной болванкой, скрывающееся в волнах… И двенадцать маленьких гимназисток в белых платьицах, с кудряшками в волосах. Так вот кого вы защищали, господа морские офицеры… Ради них шли полмира, чтобы сгинуть в море с чужим названием? Достойно. И… И теперь я, наверное, понимаю…

«…И воскресение России подай!..» — старательно выводят тонюсенькие голосишки окончание гимна.

Мгновение ничего не происходит. Тишину в зале можно пощупать рукой — вот она, вполне осязаемая и состоящая из таких же, как и у меня, воспоминаний. Где кровь вперемешку со смертью уживается с чем-то хрустальной прозрачности добрым и чистым. Детским и возвышенным, как вот эти юные гимназистки.

В следующий миг стены сотрясаются от восторженного рева:

— Браво!!!..

— Молодцы!!!

— Браво-браво-браво, господа! Это чудесно и восхитительно!

— Непередаваемо прекрасно! Ура, господа!..

И я, не в силах себя сдержать, тоже бешено хлопаю в ладоши. До боли в руках, до жжения! Хлопаю чужому, совсем не моему гимну давно потерянной для меня страны, крича «ура» вместе со всеми. Так искренне, как еще никогда…

Кто-то вежливо трогает меня за плечо:

— Господин поручик?

Я оборачиваюсь. Справа, рядом со мной, Семенов. Тот самый, что собирался включить меня в мемуары, и мой коллега по штабу. В котором я почти не появляюсь за ненадобностью.

— Да, господин капитан второго ранга? — все еще не могу я прийти в себя от эмоций.

— Вас ждет его превосходительство вице-адмирал Рожественский. — Видя мое удивление, бесстрастно добавляет: — И не один. Вместе с господином генерал-адъютантом Линевичем. Прошу следовать за мной!

Кто-кто?!.. Сам генерал Линевич, командующий сухопутными силами всего Дальнего Востока? Тот, что теперь вместо Куропаткина? А при чем здесь я?!. Рожественский, ты что, меня коллеге слил?!.

Череда мыслей вихрем проносится в голове:

«Сдал все же адмирал-победитель… Что делать? Я ведь совсем не готов! Эх ты, Зиновий Петрович, Зиновий Петрович… Что я сейчас вам скажу? Да еще и в таком виде… Оставьте меня наконец в покое!»

В полном замешательстве я разворачиваюсь к Семенову лицом. Так, что тому становится видна вся левая сторона моего расписного фейса.

К чести последнего, он выдерживает открывшееся взору зрелище довольно стоически. Лишь несколько округлившиеся глаза да непроизвольное вздрагивание выдают на сей раз уже его, Семенова, эмоции.

Тем не менее, не говоря ни слова, повторно делает приглашающий жест.

Молча протискиваясь сквозь толпу, выхожу за своим провожатым из зала, сворачивая в неприметный коридор. Возле очередной массивной двери тот останавливается:

— Дальше вы сами. — И, с укоризной посмотрев на мое лицо, шепотом добавляет: — Желаю удачи!

«…Которая, похоже, там точно не помешает!» — Я делаю неуверенный шаг внутрь. Дверь за моей спиной услужливо закрывается.

Довольно просторный кабинет скупо освещен из двух небольших окон. Узкий солнечный лучик с улицы, пересекая пыльное пространство комнаты, проходит мимо шкафа с какими-то папками и падает точно на золотой погон. Принадлежащий сухонькому пожилому господину с лихими запорожскими усищами и лысиной, восседающему у массивного стола. «Прямо Тарас Бульба на пенсии…» — совсем некстати мелькает у меня. Напротив гоголевского казака, раскинувшись в довольно свободной позе, восседает спина Рожественского. Которую я теперь смогу узнать из тысячи.