— А разве это важно — название? — спросил я ее в упор.
Она задумалась и вдруг произнесла что-то, что никогда не сказал бы Джеймс Кроквуд.
— Когда тебя любят, тогда можно говорить о душе… А когда…
Она прикрыла глаза и умолкла.
Ко мне подошла вторая блондинка и ни с того ни с сего начала хихикать. Я решил, что она пьяна, и на всякий случай тоже улыбнулся, осторожно тронув ее за плечо.
— Вы, конечно, забыли, что я Катарин!
— Вы — Катарин?
— Конечно! И вы забыли, что я вас просила всегда помнить свое имя.
— Боже мой, — прошептал я. — Бедная, как часто нам приходится путешествовать вот так…
— Давайте выпьем…
Она начала размешивать коктейль, а в это время в другом углу салона кто-то опять бил “Кармеллу”, и он по–прежнему повторял, что раньше мужчины обращались с прекрасным полом деликатнее.
— Нет, душа, это не то слово… Черт возьми, как же это я забыл?
“Профессор” в это время занялся худенькой блондинкой, которая ему напевала сиплым голосом мелодии, а он пытался угадать, кто их сочинил.
— Это — Вебер, “Волшебный стрелок”! “Сорока–воровка”! “Первая” Шенберга! Альбенис, точно Альбенис, “Наварра”! Милочка, да тебе работать не медицинской сестрой, а петь в опере!
“А может быть, какая-то часть ее и поет в опере?” — подумал я.
— Катарин, пойдемте вон туда, к столику, я хочу вас о чем-то спросить.
Блондинка, прижимая стакан к груди, покорно пошла за мной.
Мы переступили через старуху Леззи и “Кармеллу”, которые неистово возились на полу. На столе сидел “отставной капитан” и судил этот отвратительный бой. Затем пришлось протискиваться сквозь компанию, собравшуюся вокруг “графини” Понс. Она вещала:
— И они сейчас болтают о нравах! Конечно, наш век был по–своему безнравственным. Но зато мы не боялись смерти. Сейчас безнравственность проистекает из страха, из-за неуверенности в завтрашнем дне; из-за того, что всего много, но ничего нельзя иметь; из-за изобилия искусственных чувств и наслаждений, которые можно получить, опустив монету в автомат…
— Катарин, постарайтесь заставить себя и вспомните, с чего все началось?
— Со мной?
— Да, с вами. И для чего все это?
Она поставила стакан на столик, положила руку на лоб и закрыла глаза.
— Это был яркий, солнечный весенний лень. Нет, не так. То было другое. Яркий день — не мой. Он чужой… Наоборот, тогда было пасмурно и был вечер. Студия только что закрылась, и Хадзава, который работал над “Двумя веронцами”, сказал Катарин, что она для роли Сильвии не подходит и что вообще она уже ни на что не годится… Да, это было именно так… Помню, я долго шла между гигантскими павильонами по территории киностудии, и мне даже не было страшно, что среди этих мрачных безжизненных громад иду я, маленькая, совсем ничтожная киноактриса, которая уже никому не нужна. Поначалу даже было весело…
Помолчав, она открыла глаза и посмотрела на меня исподлобья.
— Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я пошла к кафе “Кранск”, или на бульвар “Гретта”, или еще куда-нибудь… Ничего подобного. Я пошла к полковнику Р.
Я вздрогнул. Опять этот Р. Он, как злой рок, как судьба, следует за всеми этими людьми.
— В доме Р. меня приняла его жена, очень милая, сердечная женщина, которая нисколько не удивилась моему приходу. Она сказала, что Р. придет через полчаса и что я, если хочу, могу его подождать. У них такие милые дети. Помню, девчушка лет пяти играла на фортепьяно, смешно шевеля губами в такт с каждым ударом пальчика, а старший мальчишка что-то мастерил в соседней комнате и иногда искоса поглядывал в мою сторону. “Значит, решились?” — спросила меня госпожа Р. “Да”. — “И правильно сделали. Это совсем не страшно, а заработок хороший”. — “А что это за испытания?” — “Право, не знаю. Какие-то уколы, а после очень тщательные медицинские исследования”. — “А это больно?” — “Что вы! Я с этим никогда не расстаюсь”. Она подошла к тумбочке и вытащила шприц. При мне она сделала себе укол в ногу и улыбнулась. Я подошла к маленькой девочке и стала играть вместе с ней. Так мы играли на фортепьяно, пока не пришел Р. Он тут же мне выписал чек на крупную сумму и дал адрес человека, с которым я должна была встретиться на следующий день. На следующий день я встретилась с профессором Бодлером. А дальше пошли испытания.
— Какие? — спросил я.
— Уколы.
— Ну и…
— Ничего особенного. Впрочем, — она смущенно улыбнулась, — впрочем, я, кажется, влюбилась в Боллера, а он — в меня. А что было дальше, я не очень хорошо помню…
— И правильно делаешь, что не помнишь…
Боллер склонился над нами, теперь его лицо было суровым и сосредоточенным.
— На сегодня хватит, Пэй.
17
Я не очень хорошо себе представляю, что такое быть “самим собой”, но мне кажется, что при любых изменениях в общественном положении или в роде занятий у человека все же остается что-то совершенно неизменное, нечто более важное, чем его внешний облик, который важен только для полиции.