Глиф

Все говорят о Фукидиде,[85] а Ксенофонтом[86] пренебрегают: мол, ничего блестящего. Но именно за отсутствие блеска мы и должны его помнить. Его неприглядность прекрасна. Его ограниченность строга и удивительна. «Домострой», своеобразное приложение к «Воспоминаниям о Сократе», – книга, примечательная своей заурядностью, но мы читаем ее и 2300 лет спустя. На что еще направить свою мысль ученику Сократа, как не на воспитание домохозяйки? Время обошлось с солидным трудом Ксенофонта по-доброму и великодушно. Но пространность и долговечность делают работу не более чем посредственной, а в посредственной работе пользы и интереса для меня мало, и, присмотревшись к этому человеку, я отметил его скудоумие. В скудоумии он не знает себе равных. Вот уж темный лес. Тусклая свечка, рядом с которой другие кажутся светочами. Нечем заменить Ксенофонтов мира, упорные константы, заунывные устойчивые соответствия, где все можно сравнить и измерить. Отец был именно таким, и, возможно, весь свет запомнит его как философа и критика, но от глубины его скудоумия темнело в глазах. Даже в скудоумии должна быть какая-то мера; зовите это упражнением во вкусе. А его скудоумие было избыточным, заточенным до бритвенной тупости, жгучее однообразие, поразительная оцепенелость. Однако и даже в тринадцать месяцев меня терзала эта мысль, я был его сын, и я задумывался, что за ужасная генетическая предопределенность ждет меня в жизни. Собственно, вот главный страх. Цитозин, тимин, аденин и гуанин и их таутомеры[87] могут образовывать разные сочетания с нехорошими и предсказуемыми результатами – это, мягко говоря, отрезвляет. Тем не менее я решил, что целенаправленное мышление вполне может подкорректировать природу, если обнаружить возможную предопределенность в достаточно раннем возрасте, чтобы практиковать некоторую адаптивную экономику. Итак, у меня были все шансы миновать генетические ловушки моей родословной, но физически я оставался ровно тем, чем должен был: мозг и нервная система не могли регулировать действия еще слабых мышц. Да, мои пальцы, кисти и запястья почему-то были достаточно развиты для сложной операции письма, но во всех остальных физических и материальных вопросах я, совершенно беспомощный, полагался на милость родителей; это они занимались поддержанием жизненной функции. Вот второй страх.

Ma меня любила. В этом я был уверен и знал, что она позаботится о моих нуждах. А Инфлято меня боялся.

umstande [88]

Основные шаги онтологического доказательства существования Бога легко представить в следующем виде:

а) предположим, то, более чего нельзя помыслить, не существует,

б) то, более чего нельзя помыслить, не есть то, более чего нельзя помыслить;[89]

в) следовательно: то, более чего нельзя помыслить, существует.

Вот. Я не стану опровергать это доказательство, оспаривать его форму, предпосылки, неявные допущения или цель. Я лишь предлагаю вам рассмотреть далее:

а) предположим, что Ральф не существует.

б) Ральф не есть Ральф.

в) следовательно: Ральф существует.

Вот что я доверил симпатичному плотному листу розовой бумаги, сидя на полу в кабинете университетского психолога на бирюзовом одеяле. Врач держалась с родителями любезно и терпеливо, пока я не взял отцовскую авторучку и не начал писать ей послание. Тут она занервничала, оживилась, стала твердить, что все это фокус и что у меня явно развиты, аномально развиты моторные навыки, но отказывалась верить в осмысленность моих действий. Тогда я приписал нескладными, детскими каракулями:

что тетя доктор хочет от ральфа?

Доктор, очень высокая женщина по фамилии Штайммель, посмотрела на меня и невнятно вскрикнула, затем посмотрела на родителей и вскрикнула снова. Затем извинилась, вышла и меньше чем через минуту вернулась.

– Ну, мистер и миссис Таунсенд, давайте сядем и поговорим, – предложила Штайммель. – А за Ральфом присмотрит медсестра.

Отец взглянул на меня, и я быстро помотал головой в знак неодобрения. Инфлято сказал:

– Я предпочел бы, чтобы Ральф остался с нами.

– Мистер Таунсенд, я думаю, лучше…

– Нет, пусть будет здесь, – перебил Инфлято.

Мать вопросительно произнесла его имя.

– Ральф так хочет, – громко прошептал он, так, что услышали все.

– Ральф так хочет? – повторила за ним Штайммель.

Ma посмотрела на меня и спросила:

– Ты хочешь остаться здесь, с нами?

Я кивнул.

– Вы ведь не думаете, будто он понимает происходящее? – спросила Штайммель. Женщина таращилась так, словно меня подожгли; я закатил глаза, как делала мать в разговорах с отцом. Штайммель отвернулась и села на диван у противоположной стены.

Последовавшая беседа была полна тайных и не очень тайных взглядов на обсуждаемого ребенка. Открыла ее амазонка Штайммель:

– Ваш сын, скажем, не такой, как все.

– Это мы знаем, – ответила Ma.

– Но Ральф не совсем вписывается в обычное понятие «не такой, как все». Я хотела бы провести кое-какие тесты, физические и на интеллект. Вы не против?