Теперь мы видим, как и во всех сценах, очевидных предвестниках, предзнаменование многого из того, что приключится с нашим героем, нашим автобиографом, историческое воплощение которого, мучительно вырисовывающееся в этой книге, разбросано, в туманных и смутных деталях, по лаборатории – по одной, другой, а также по будущим. Я был диковиной тогда, а пожалуй, и всегда, носорог на церковном сборище, гном на баскетбольной площадке, ястреб в курятнике. И вот в лаборатории я лежал под микроскопом, люди измеряли мою температуру и энергию, анализировали мою кровь, наблюдали мои глаза, и все это – глазами весьма холодными, бесстрастными, равнодушными. Штайммель та хоть ненавидела меня и боялась. У этих людей, включая мадам Нанну, я не вызывал никакой искренней реакции – реакцию вызывали мои параметры. Они тестировали меня методами, не идентичными штайммелевским, но очень похожими.
– Какая память, – сказала женщина, единственная из пятерых.
– Память еще не признак интеллекта, – сказал высокий толстяк.
– Но все-таки удивительный дар, – сказал невысокий толстяк.
Я еще ничего им не писал, и они не говорили о моем умении, хотя наверняка были в курсе. Мадам Нанна молчала, просто смотрела и удовлетворяла мои потребности: приносила бутылки сока, обеспечивала меня книгами невиданной толщины, сажала на горшок.
Поразительно, до чего команда напоминала мне машины, придатки их инструментов и компьютеров. Когда они подключали к моей коже электроды и прочие датчики, я был потрясен, что на ощупь их руки оказались не холодными. Наконец, устав от тестов и наблюдений, я написал:
Позвольте мне продемонстрировать талант, о котором вы, несомненно, знаете и в котором давно хотите убедиться непосредственно. Должен сказать, что восхищаюсь вашим огромным терпением.
– Впечатляет.
– Что вы теперь скажете?
– Я потрясен.
– Я тоже.
– Чем это объяснить?
– Можно ли как-нибудь взвесить его мозг?
– С хорошей точностью – нельзя.
– Хромосомная структура у него нормальная.
– Локальная мозговая активность, СВП и ЭЭГ [214]нестабильны.
– Почему он не разговаривает?
Продолжаем наш погром.
– О боже!
– Что?
– Это описка?
– Не думаю. Посмотрите на его лицо.
– Да он шутник.
Я чувствовал себя не вполне настоящим, глядя на их лица за зеленым светом экранов. Меня занимал уже не их холодно-машинный образ, но образ меня самого – почему-то нереальный, неосязаемый, рентгеновский снимок, отражение.
– Он нам пригодится.
– Определенно пригодится.
ens realissimum
Возможно ли, думал я в том нежном возрасте, что все есть продукт представления? Существую ли реальный я, полный и подлинный я? Или я просто сумма их измерений, слепок их наблюдений, компиляция их гипотез? Мадам Нанна улыбалась мне, но мне ли она улыбалась? Нет, она улыбалась моим действиям. Меня ли она вскармливала? Нет, она вскармливала возможности и потенциал. За несколько секунд мое безразличие к мадам Нанне, дядюшке Неду и даже персоналу, с этими взаимозаменяемыми лицами, телами и голосами, перешло в ненависть. Но при этом я испытал нечто глубже и тревожнее – растущее отвращение к себе: я признал свою способность к эмоциональным реакциям. Отвращение к себе усугублялось тем фактом, что само его наличие иронически подтверждало ту самую мою черту, которую я находил столь отталкивающей, а именно – склонности к глупым и алогичным реакциям.
У папуасов, если верить довольно старым географическим описаниям, заметьте, есть традиция: когда один из них умирает, из языка исключается несколько слов. [217]Так язык должен постоянно сжиматься и наконец – логическое завершение – исчезнуть совсем. Однако наступит момент, когда слов станет недостаточно, чтобы передать обычай младшим членам племени. Следовательно, традиция обязана убить себя, и язык выживает, несмотря на покушения.
Для очистки повести
ГРЕЙМАС [218]
E
diff'erance
Звон в ушах вызывается такими проблемами, как отверстия в барабанной перепонке или избыток серы. Звук слышен только тебе самому, и все же это звук, хотя другими и не воспринимается. Тут он похож на боль, но, конечно, интереснее тем, что за этим исключением в нормальных условиях мы слышим одно и то же. Никогда не испытывая одну и ту же боль.
– Я слышу курицу, – говорю я.
На что вы отвечаете:
– А я нет.
Я говорю:
– Наверно, ты глухой.
Вы говорите:
– Но я же слышу тебя.
– Значит, мне померещилось, – говорю я.