Глаза смерти

Мы стояли в узком зазоре между автомобилями, и я думал, что сейчас начнётся какая-то безобразная скандальная сцена – мы всё-таки спихнули на эту женщину старое умирающее животное. Но раздражение оказалось только видимостью, и потекли тихие слова благодарности, а в ответ – сочувствия. Мама спросила, есть ли где-нибудь неподалёку ветклиники, где кремируют животных. Светлана ответила, что они уже все закрыты. И пока они с мамой разговаривали об упущенном времени, об обстоятельствах Пусиной смерти, я разглядывал Светлану. Это была женщина ближе к шестидесяти, темноволосая, бывшая москвичка, но с чем-то малорусским в круглых глазах, оттенённых смертью.

Когда последние слова были сказаны, мы взяли у Светланы контейнер и два пакета с Пусиными вещами, попрощались и пошли в сторону станции.

Поначалу мне было неловко оттого, что мы поедем в общественном транспорте с мёртвой кошкой, но потом подумал или, скорее, почувствовал, что в горе утопают всякие чувства – в том числе и стыд.

Мама зашла в кабинку туалета у вокзала, а я остался на улице с вещами. Контейнер был удивительно лёгкий, словно в нём ничего не лежало, – кошка из-за проблем с гормонами сильно похудела. Контейнер был и раньше лёгкий, когда я ехал вместе с ним на уколы, но тогда он сопротивлялся наклонам, потому что сидящая в нём кошка пыталась сохранить равновесие. И ещё она жалобно и громко мяукала, когда мы ехали в лифте, и как-то раз я, раздражённый этим, хорошенько встряхнул контейнер. Тогда Пуся замяукала ещё громче и теперь вдобавок к этому шипела, округлив глаза и навострив усы. На одном из этажей в лифт вошёл человек; мы друг другу улыбались, он – понимающе, я – смущённо. И сейчас я мог трясти контейнер сколько влезет – никто уже не будет сопротивляться, шипеть и мяукать. Рука, его державшая, вдруг похолодела и ослабла, будто заразилась смертью от лежавшей в нём кошки. Я посмотрел на огни далёкой дороги за лесом, на красно-серую полосу станции «Струнино», на чёрное мглистое бескрайнее пустынное небо – и увидел смерть. Она была лишь издержкой жизни. Но что, если сама жизнь стала издержкой? Словом, говоренным множество раз и оттого потерявшим смысл. Тогда смерть превращается в настоящую проблему. Смогу ли я перенести смерть матери? Смогу ли я перенести смерть брата? Смогу ли я перенести собственную смерть? Тогда я подумал о возможных выходах из этой череды бессмысленных пыток; один из них пролегал через рельсы, по которым к станции подходил поезд. Но неужели я смогу причинить своим близким ту боль, которой сам так сильно страшусь? Неужели смогу стать для них новым звеном в череде тех пыток, от которых хочу убежать? Так, стало быть, вершиной сострадания и человечности будет жить как можно дольше, пережить всех, кто мог бы о тебе скорбеть? Или, может, убить кого-то, стать злом во плоти, только чтобы моя смерть не откликнулась в сердцах ничем, кроме облегчения? Но не это ли и высший мазохизм? Мама вышла из туалета, взяла у меня контейнер с кошкой, и мы двинулись к зданию вокзала, покупать билеты в обратный путь.

Электричка подходила через одиннадцать минут. Я предложил подождать на станции, в тепле, но мама, увидев железный мост, ведущий на ту сторону платформы, прикинула, сколько она будет по нему идти, и сказала: «Лучше там уже подождём, воздухом подышим».

Идя по мосту, я увидел обтянутые железной сеткой прямоугольные рамы, возвышающиеся над перилами, а за ними внизу – контактные провода. Падать с высоты семи-восьми метров? – пожалуйста. Но только не на контактные провода. Может, эти сетки защищали поезда от отчаянных зацеперов. А может, зацеперов – от быстрой, но хлопотной для железнодорожников смерти.

Когда мы спускались по лестнице, мама сказала, что Галя всегда очень боялась этих «прозрачных» (она почему-то их так назвала) мостов. Я не называю её бабушкой, потому что она очень нас любила и сделала всё, чтобы её смерть не стала ни для кого горем. Я подумал, что тоже когда-нибудь буду говорить о маме, вот об этой женщине, которая сейчас идёт рядом со мной, в прошедшем времени. Смерть провела боком своей ледяной иголки по моему сердцу.

Мы спустились с моста, и мама закурила. Когда она разгрызала капсулы с ароматизаторами, мне захотелось её ударить. Потому что, в гормональном угаре одолжив меня вместе с папой у смерти, привязав к себе, на моих глазах она разгрызала ампулы с цианистым калием – только не сразу, а, как это сейчас принято, в очень долгую рассрочку. Я проклинал её, проклинал жидомасонов, превративших мир в газовую камеру под открытым небом, где у каждого маленького человечка вроде моей мамы между пальцев – свой личный ингалятор с «Циклоном Б». Затем моя ярость перекинулась на мусорное ведро, стоявшее в стороне, но я подумал, что, начни я его колошматить, быстро опротивею сам себе и только зря расстрою маму. Подошла электричка, и мы сели.