С канистрой воды на плече Адам шёл по древнему коридору, который, будто прощаясь с ним, поскрипывал пластиковыми панелями, при этом издавая другие, какие-то странные шумы, какие обычно можно услышать в старинных строениях. Словно пожизненно осуждённый преступник, неожиданно получивший освобождение, Адам ощущал странную смесь счастья и ужаса от наступающих изменений. Эта дикая помесь эмоций, которая, как он считал ещё недавно, никогда не могла бы родиться в нём относительно этого дома. Несмотря на ободряющие слова, совсем недавно произнесённые им в комнате, его не покидал рождённый в сделанном им подземном ходе страх, вызванный осознанием того, что он НАВСЕГДА уходит из ставшего таким родным дома центра 3. Ещё не покинув его, Адам уже скучал по заваленными пыльным мусором комнатам, по почерневшим от времени, полуотвалившимся пластиковым панелям стен и липким от вековой грязи полам коридора. Ему казалось, что столетиями немытые окна грустно провожали его, светясь мягким полумраком солнечного света, с трудом пробивающимся сквозь кое-где треснувшие от бесконечных землетрясений стёкла, и красиво высвечивающим парящие в воздухе пылинки.
Боясь себе признаться, он вдруг понял, что это не страх, а любовь. “Странность человеческой натуры заключается в том, – подумал он, – что раб, внезапно обретший свободу, конечно, не сразу и очень страшась себе в этом признаться, но будет всё-таки хоть немного, но тяготиться ею, скучая по плети хозяина”. Человек привыкает к всему. Так и Адам, ещё не покинувший это знакомое ему каждым сантиметром древнее здание, уже тосковал по нему, сокрушаясь о его утрате. Дойдя до двери выхода, он обернулся, бросив прощальный взгляд, и, чуть помедлив, практически силой заставил себя выйти вон сквозь привычно открывшиеся двери входа.
30
Шагающего знакомой дорогой Адама несколько удивила странность того, что он не заметил ни одного “глаза ГОДсис”, обычно деловито мелькающих среди листвы, шурша моторами винтов. Посчитав это добрым знаком и увлечённый своим прощанием с прошлым, он даже не придал значения отсутствию ангелов, которых должен был бы обязательно заметить где-нибудь под деревьями. Осеннее солнце, даря своё прощальное тепло, притупило его обычную осторожность, и Адам, мысленно находившийся уже вне периметра так долго державших его стен, с канистрой воды на плече, пряча в бороде довольную улыбку, широко шагал по территории покидаемого им навсегда центра 3.
Привычно свернув с остатков древней дороги и оставив позади яблоню, ставшую когда-то причиной его многочисленных переживаний, Адам уже видел впереди увитую подсыхающим плющом громаду стены центра и стоящие перед ней, лишённые листвы, плотно сплетённые знакомые ветви кустов, за которыми скрывался его путь на свободу. Не дойдя до места каких-нибудь трёх метров, он широко улыбнулся сам себе, пробурчав: “Куда же это я?” И, повернув, пошёл дальше, туда, где оставил Эву. Довольный Адам уже видел впереди нужную ему поляну, освещаемую тёплыми лучами осеннего солнца. Правда, в какое-то мгновенье он заметил странное шевеление где-то за деревьями, но помня о прописанным им системном запрете ГОДсис на появление в секторе, не придал этому значения, а только ускорил шаг. Что-то неладное почувствовал Адам лишь тогда, когда не увидел Эвы там, где она должна была его ждать. Собранная им куча веток была пуста. Гадая, что бы это её могло заставить уйти с условленного места, он прибавил шагу и тут же заметил её. Женщина стояла на коленях у близких вечнозелёных кустов. Со спины казалось, что она пытается до чего-то дотянуться. Решив, что Эва пытается что-то сорвать, Адам, подняв руку и широко улыбнувшись, весело закричал ей: “Глупая, он несъедобный!” Но она, не обернувшись на голос, стояла, не шевелясь. Нехорошее чувство беды моментально наполнило его. Адам аккуратно опустил канистру на землю, облизнув мгновенно пересохшие губы, почти побежал к любимой. Приблизившись, он осторожно заглянул Эве в лицо. Никак не отреагировав на его появление, женщина застыла с маской ужаса на лице, а её опухшие от слёз широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели куда-то в одну точку куста.