Глаголют стяги

Отец Берында опять засмеялся: ловко удумал, кошка его задави!.. Но сейчас же спохватился, напустил на себя учительное настроение и снова взялся за чтение истории рода человеческого: как Господь напустил на род людской потоп всемирный, как строили люди незнамо зачем башню высокую, как плавал Иона во чреве кита по морям-окиянам… И дошлый черноризец весьма красно связал историю жидовинов с Еуангелием, а от Еуангелия весьма красносмотрительно перекинул эдакий духовный мост к императорам византийским, а оттуда — к князьям русским. Он вообще занимался главным образом пророками, апостолами, царями, князьями, патриархами, величественными кометами и другими знамениями важными и заметно пренебрегал жизнью повседневной и людьми происхождения подлого. Доведя повествование своё поучительное до того места, как Олег прибил щит на вратах Царьграда и как умилительно крестилась мудрейшая из человек княгиня Вольга, дотошный черноризец тихо в Бозе опочил. Берында завладел его рукописанием и раз до того вдруг разгорелся — в этот день знатные похороны в городе были, — что решил продолжать его дальше. Это было затруднительно: у самого память дырявая на старости лет стала, а спросить не у кого — посели только сказки небылые плели. И часто, когда он никак не мог вспомнить, что было в том или другом году, он просто писал: «Год такой-то — не бысть ничто же» — то есть в таком-то году не было ничего… Иногда он — по вышесказанным причинам — впадал в настроение умильное и возвышенное и тогда среди водоворота мировых событий начинал скорбеть о своём ничтожестве. И тогда писал: «Трепетна бо ми десница, яко скверна сущи и недостойна к начинанию повести…» И так, потихоньку да полегоньку, рассказал он о походах Святослава, о его гибели от печенегов, ловко обошёл некоторые ненужные подробности борьбы Володимира за престол киевский и только на этой неделе ещё описал крещение новгородцев. Писать пока было больше нечего. Это было очень досадно, что история рода человеческого пока кончилась, но делать было нечего. Старик поощрительно погладил себя по лысинке и непослушной тростинкой написал заключение:

«Крести же всю Русь от коньца и до коньца и поганскые богы, паче ж и бесы, Перуна и Хорса и ины многы попра, и сокруши идолы и отверже всю безбожную лесть. И крестьяны, и крестьянство утвердися…»

И вдруг под окном грянуло:

Во поле берёзонька стояла,
Во поле кудрявая стояла.
Люли, люли, стояла…
Люли, люли, стояла…

Посвист молодецкий, занозистый, приёкивание, притоптывание, подвизгивание, и купиной неопалимой запылала песня:

Некому берёзу заломити,
Некому кудряву заломити,
Люли, люли, заломити…
Люли, люли, заломити…

«Ох-ох-ох-ох-ох… — страстно, в лад, стонали души. — Ох-ох-ох!..»

Отец Берында привстал и строго поглядел в оконце. Пёстрый, как венок цветов полевых, вкруг разубранной лентами берёзки кружился девичий хоровод, а в хороводе металась в пляске бешеной огневая, чернобровая, с милыми карими очами Донька, только недавно во святом крещении наречённая Гапкой — та самая, которая недавно Христу-батюшке бородку в поле завивала. Отец Берында долго сердитыми глазами смотрел на девок — он не знал, что потихоньку глаза его мягчели, мягчели и из сердитых грустными делались, — и уже взялся было по привычке за подог свой пастырский, чтобы идти разогнать всех этих бесстыжих. Он любил преломить иногда жезл о хребет чад своих духовных. Но вдруг из соседнего заулка парубки вывалили и с хохотом смешались с хороводом. И среди криков, и смехов, и хаханек, и всяческого беснования, приплясывая вкруг берёзки, обнявшиеся пары пёстрой толпой пошли в луга, в степь — туда, где в самой смерти своей берег землю Русскую славный богатырь Илья Муромец.

Недовольно пожёвывая беззубым ртом, попик снова сел за своё рукописание и, привычным усилием приведя себя в благочестивое и смиренное настроение, приписал:

«Молюся и мил ся вам дею писанием грамотицы сея малыя юже похваляя ваю написах недостойным умом и худым и невежественным смыслом. И ныне, Господа отцы и братия, оже ся где буду описал или переписал, или недописал, чтите исправливая Бога деля, а не кляните. Аминь».

И в глазах попика утренним туманом всё ещё стояла неостывшая грусть…

А вдали, в степи солнечной, вкруг тихого кургана старого богатыря, полыхала песня пьяная:

Встань ты, мой милый, пробудися,
Встань ты, мой милый, пробудися!
Люли, люли, пробудися,
Люли, люли, пробудися!..
Войди в терем мой, веселися,
Войди в терем мой, веселися!
Люли, люли, веселися,
Люли, люли, веселися!..