Гладиаторы

Оба смотрели вниз, на город. Город еще спал. Правильнее было назвать его большой каменной деревней — белой деревней со множеством колонн, милой и очень грустной в утренней неподвижности. Улочки Фурий вились между стенами, как высохшие русла ручьев. Дома с плоскими крышами легкомысленно толпились на склонах, забыв про опасность оползней. Только на вершине холма деревня превращалась в правильный город с прямыми улицами, с рыночной площадью и фонтаном в центре. После разрушения Сибариса знаменитый архитектор Гипподам спланировал центр города, разработав подробный, красочный план. С тех пор и стояли между синими горами и синеющим морем белые дома. Так на месте Сибариса был создан город Фурии, тоже давно успевший состариться. Все семьи родоначальников греческой колонии были очень древними, предков у них было множество, а вот детей наперечет. Они говорили на более чистом греческом, чем сами греки, которых не оставалось теперь нигде, за исключением Александрии, и все были потомками воинов Трои, по крайней мере, Сминдирида, жаловавшегося, что постель не постель, если под простыню попал мятый лист розы…

Время от времени они женились на дочерях римских колонистов, которых им навязывал сенат в наказание за поддержку Ганнибала в последней Пунической войне. Такие колонисты, селившиеся обособленно, в северо-восточной части города, быстро размножались, усердно и хорошо трудились и вызывали ненависть; о них говорили, что они сморкаются себе в ладонь. Им хватило наглости переименовать город: римский квартал назвали «Копия» — слово, которому теперь полагалось обозначать все Фурии. Во всяком случае, они уже именовались так во всех официальных документах. Естественно, старые семейства упорно называли свой город прежним именем. Аттика оставалась Аттикой, Фурии Фуриями. Столь же естественным было и то, что теперь они собрались встать под знамена Спартака, этого новоявленного Ганнибала, пусть не карфагенского, а фракийского. Главное, он вышиб несколько зубов зарвавшимся римлянам. Весь благодарный ему город предвкушал его торжественное вступление с ликованием, какое впору не то детям, не то дряхлым старикам.

Город просыпался постепенно. Первыми погнали по улицам своих еще горячих со сна коз пастухи, неумытые ранние птахи. Козы норовили разбрестись и рассеянно звякали колокольчиками, пастухи пронзительно дули в свои свирели. Море обдувало крыши своими утренними испарениями: настал час водорослей и песка. Вдали, в полях среди холмов, паслись стада белых буйволов, тонувшие в тумане; быки, белые, как сама меловая Лукания, пристально смотрели в сторону Апеннин.

— Идем завтракать, — позвала матрона.

— Сначала я схожу на реку за ветками и листьями, — ответил Гегион с улыбкой. — Надо же украсить дом к торжественному вступлению триумфатора в город!

— Но не до завтрака же! — возразила матрона.

— Я возьму с собой мальчишек, — сказал Гегион. — Потом они помогут нам украсить дом.

— Мальчики останутся здесь, — сказала матрона. Она была дочерью колониста, а колонисты были противниками фракийского князя и расхаживали с мрачным выражением на враждебных патриотических лицах. Возможно, они испытывали страх.

— Значит, я пойду один, — решил Гегион.

— Прямо так, в белье? — удивилась матрона.

— Что-нибудь накину. Увидишь, как много веток я притащу.

Он стал спускаться. Матрона последовала за ним, раздраженно ворча. Внизу Публибор, единственный домашний раб, кормил собаку.

— Пойдешь со мной на реку, — приказал Гегион рабу. — Мы наберем веток и листьев. И ты с нами, — сказал он собаке, зверю ростом с теленка, с лаем рвавшемуся с цепи.

Так они и пошли: Гегион первым, в нескольких шагах за ним раб. Собака то забегала вперед, то отставала и тут же стремительно нагоняла людей. На краю города, где стена, окружавшая сады, была уже не из камней, а из глины и навоза, они повстречали зеленщика Тиндара, толкавшего в сторону города тележку со свежим салатом и травами.

— Куда в такую рань? — спросил зеленщик.

— Вот, веду раба и собаку за листвой и ветками, чтобы украсить дом в честь вступления в город фракийского князя, — объяснил Гегион.

— Между нами говоря, — сказал Тиндар, прислоняя тележку к ограде, — я слыхал, что на самом деле он не имеет права ни на какие титулы. Болтают, что он был гладиатором и разбойником, если не хуже.

— Чепуха! — отмахнулся Гегион. — О могущественных людях всегда ходят сплетни. Достаточно того, что он отвесил Риму хорошую оплеуху. Второй Ганнибал — вот кто он такой! Да и перемены давно назрели.

— Пожалуй, — согласился зеленщик, не любивший препирательств. — Но еще ведь поговаривают, что он дарует всем рабам гражданские права, отберет у людей деньги и дома, вообще все перевернет вверх дном…

— Чепуха! — повторил Гегион и обернулся к своему молодому рабу. — Вот ты хотел бы больше не служить мне, начать новую жизнь?

— Пожалуй, — ответил Публибор.

— Вот видишь! — сказал зеленщик, снова впрягаясь в свою тележку. — Опасная затея!

Гегион отнесся к ответу раба как к шутке.