Гладиаторы

— У нас в Ноле бывало и похуже, — сказал престарелый советник. — Достаточно вспомнить гражданскую войну… — Он смущенно глянул на трибуна и умолк.

— Ты не состоишь в родстве с Гаем Папием? — спросил Руф трибуна, отодвигая колено и по-отечески глядя на свою соседку.

— Он приходился мне дядей, — коротко и сердито ответил трибун.

Трибуну Герию Мутилу было двадцать лет, когда народы юга Италии — самниты, марсы и луканцы — восстали против Рима. Одним из вождей восстания был его дядя, Гай Папий Мутил. Нола, населенная одними самнитами, первой из городов присоединилась к восставшим, сломив сопротивление своих проримских аристократов. На протяжении шести лет римляне осаждали Нолу, но Нола держалась. Потом в самом Риме произошла революция вод руководством Мария и Цинны. Жители Нолы немедленно распахнули ворота города и побратались с недавним врагом, встав под знамена революции. Аристократия сопротивлялась, разом забыв про свой римский патриотизм и вступив на путь сепаратизма. Еще через три года наступила реставрация: Сулла завладел Римом, в Ноле снова произошли перемены. Аристократы заявили, будто всегда твердили, что спасение города — в союзе с Римом; тем не менее народ запер ворота и еще два года выдерживал осаду. В конце концов восставшим пришлось бежать, предварительно спалив дома аристократов; последний вожак южно-италийского восстания, Гай Папий Мутил, был убит во время бегства.

— Я хорошо знала твоего дядю, — сказала трибуну хозяйка. — Я была тогда малюткой, и он любил качать меня на колене. У него была чудесная борода — вот такая… — И она показала жестом, какую бороду носил национальный герой Самния.

— Он был убежденным патриотом, — важно проговорил Эгнат, словно боялся, как бы его жена не обидела трибуна. — Но при этом шовинистом и ненавистником римлян, — добавил он.

— Неправда, Авл! — взвился трибун. — Почему ты не кичишься шовинизмом, будучи представителем одного из старейших здешних родов? Да потому, что твои интересы и интересы твоих сторонников тесно связаны с интересами римской аристократии, постоянно откладывающей земельную реформу и защищающей крупных землевладельцев. Южно-италийское восстание было всего-навсего выступлением крестьян, пастухов и ремесленников против ростовщиков и богачей-землевладельцев. Его программа не была ни самнитской, ни марсийской, ни луканской, это была программа земельной реформы и гражданских прав. И вообще, последние сто лет внутренней жизни Рима можно обобщить одной фразой: отчаянная борьба между сельским средним классом и крупными землевладельцами. А все остальное — просто болтовня официальных историков.

— Хотите еще рыбы? — предложила гостям хозяйка.

— Нет, благодарю! — отрезал трибун, злясь на то, что она, сама того не зная, нащупала его слабое место: он не умел прилично обращаться с рыбой.

— Все эти новомодные теории весьма привлекательны, — откликнулся старый Авл, — только я в них не верю. По-моему, корень всех бед надлежит искать в моральном разложении римской аристократии, в ее привычке к роскоши и продажности. Еще Катон Старший…

— Только Катона Старшего осталось вспомнить! — не выдержал Руф. — Все эти вздохи праотцев и их заклинания о нравственности и добродетели никого больше не трогают. Ты не хуже меня знаешь, что Катона Старшего ровно сорок четыре раза уличали в шантаже.

— Готов согласиться, что вы оба весьма поднаторели в истории, — молвил старый Авл, которого спор все больше утомлял. Он встал, медленно прошелся по залу, рассеянно остановился перед своей черной вазой и нежно прикоснулся к ней пальцем.

— Что скажешь об этом шедевре, Руф?

— Чудесно, — отозвался Руф. — Весь вечер не свожу с нее глаз.

— У меня нет аргументов в споре с вами, — сказал главный советник, — и вы, наверное, сочтете это сентиментальностью, но все равно, мой аргумент — вот эта ваза, и это несравненно более сильный довод, чем любой, который способны привести вы оба.

— Ты хочешь сказать… — начал Руф.

— Ничего я не хочу сказать! — раздраженно оборвал его старик. — Не обязательно спорить по любому поводу.

— Я просто хотел напомнить, — спокойно закончил свою мысль Руф, — что даже эта ваза не италийского, а критского происхождения. Если я не прав, поправь меня.

— А я ее купил! — фыркнул старик. — Все, что лепится, рисуется, пишется, изобретается в мире, — все стекается к нам. Без нас, всеми осуждаемой римской аристократии, ничего это вообще не появилось бы.

— Возможно, — молвил Руф и слегка поклонился, тоже давая понять, что спор прекращен.

Возникла несколько смущенная пауза. Трибун презрительно улыбнулся. Сам он и то не знал, на кого сейчас обращено его презрение — на старого аристократа или на выскочку, бывшего раба.

— Не перейти ли нам в сад? — предложила хозяйка, нарочито глядя мимо Руфа. — Здесь для политики жарковато. — Она хлопнула в ладоши, и на ее зов немедленно явился пожилой слуга.

— Пусть принесут факелы, — распорядился советник. — Мы выйдем в сад.

— Я принесу факелы, Авл Эгнат, — ответил слуга.