Гюго не вступал в эти секты. Не уход в таинство самосовершенствования, не бегство в уединенную общину, а участие в большой жизни страны, влияние на ее судьбы — вот в чем видел он долг поэта. Все чаще стал он задумываться о возможностях непосредственного влияния на судьбы страны, о роли политического трибуна, которую он мог бы играть, оставаясь поэтом.
Он стоял вне партий, не хотел связывать себя какой-либо политической доктриной, опасался «крайностей». Республиканцы, члены «Общества друзей народа», возникшего позже «Общества прав человека и гражданина», мечтали о возврате к республике Робеспьера. Гюго же, признавая и оправдывая необходимость насильственного переворота в 1789 году, с опаской и осуждением относился к методам якобинской республики. Он верил, что положение народа можно облегчить и при существующем политическом порядке. Для этого, думал он, необходимо, чтобы талантливые и просвещенные люди приобщались к государственной жизни.
Стать государственным деятелем. Но как добиться этого? Чтобы сделаться депутатом от какого-либо округа, надо обладать «имущественным цензом», а его средства невелики: ни земельных угодий, ни собственного дома, ни солидных сумм на счету в банке.
Остается один путь — через Французскую Академию. Академик, даже неимущий, может быть избран депутатом и получить звание пэра.
Но нельзя становиться на новый путь, не определив своих позиций. Надо отдать самому себе, своим читателям (а может быть, будущим избирателям!) отчет в том, каковы его убеждения и как он к ним пришел.
Гюго перелистывает старые комплекты журнала «Литературный консерватор», перечитывает свои дневники, заметки, статьи, записи, сделанные им в дни июльской революции. Из всех этих материалов он создаст книгу. Это будет его исповедь, политическое кредо, сюда войдет «Дневник юного якобита 1819 года» и рядом с ним «Дневник революционера 1830 года». Книга отразит путь его исканий. От первых лет Реставрации до Июльской монархии, от юношеского роялизма, от преклонения перед образцами и традициями — к борьбе за литературную революцию, к литературному и политическому либерализму.
Будущее должно быть светлым. «Золотой век впереди» — Гюго согласен с этим убеждением Сен-Симона. Но как далека от «золотого века» реальная Июльская монархия, Франция 1834 года!
По всей стране катится эхо апрельского восстания лионских ткачей. Доведенные до отчаяния нечеловеческими условиями труда, они поднялись, взяли ружья и пошли на баррикады. Восстание было подавлено бесчеловечно. Солдаты расстреливали пленных, взрывали дома повстанцев.
Париж откликнулся на зов Лиона. 12 апреля он покрылся баррикадами. Три дня шли уличные бои. И они закончились, как и в июне 1832 года, расправой над побежденными. Правительственные войска, подстрекаемые властями, озверели. Убивали не только пленных; расстреливали, кололи штыками, избивали прикладами женщин, детей, стариков. Париж не забудет зверств на улице Транснонен.
«Называется ли Франция республикой, называется ли она монархией, народ все равно страдает — это бесспорно», — пишет Гюго в своей новой повести «Клод Гё».
Еще в 1832 году, когда он прочитал судебный отчет о деле рабочего Клода Гё, Гюго пытался вмешаться в это дело, помочь Клоду, защитить его, предотвратить казнь. Он послал королю просьбу о помиловании осужденного. Но казнь свершилась.
И теперь после кровавых событий в Париже Гюго вернулся к этой теме: «Мы считали своим долгом подробно рассказать историю Клода Гё, ибо мы уверены и том, что любой отрывок из этой истории может послужить вступлением к книге, в которой решалась бы великая проблема народа XIX века…»
«Посмотрите на Клода Гё, сомнений нет — это человек со светлым умом и чудесным сердцем. Но судьба бросает его в общество, которое устроено так дурно, что он вынужден украсть; затем общество бросает его в тюрьму, устроенную так дурно, что он вынужден убить.
Кто же поистине виновен?..
Автор этих строк попытается ответить на этот вопрос…»
Виктор Гюго обращается к «праздноболтающим» политикам:
«Депутаты центра, депутаты крайней правой и депутаты крайней левой, знаете ли вы, что народ страдает?..
Народ голодает и мерзнет. Нищета толкает его на путь преступлений и в пучину разврата. Пожалейте же народ, у которого каторга отнимает сыновей, а дома терпимости дочерей. У нас слишком много каторжников и слишком много проституток.
На что указывают эти две общественные язвы?
На то, что весь государственный организм в целом заражен тяжелым недугом…
Вы плохо лечите эту болезнь. Изучите ее хорошенько… Одна половина нашего законодательства — рутина, другая — шарлатанство…
Разрушьте вашу старую и нелепую градацию преступлений и наказаний…
Подумайте же о народе. Дайте детям школы, а взрослым — работу».