Гюго

Переворот 2 декабря породил у Гюго, ещё кипевшего от негодования и не остывшего от проигранной схватки, три большие книги и уже тем самым был эстетически оправдан как событие, давшее толчок творческой активности писателя. Вообще изгнание пошло поэту на пользу. Он решительно сменил обстановку, привычный образ жизни, поменял круг общения и начал много сочинять как в прозе, так и в стихах, причём в новом духе. Как в своё время уход в политику был для него благотворной переменой, расширившей кругозор, спасшей от сплина, которому поддались Мюссе и Виньи, так и теперь изгнание придало ему новых сил и новый смысл для творчества. А Ламартин, в своё время также ушедший в публичную политику (Гюго начал с официальных назначений) и взлетевший в первые дни революции очень высоко, был раздавлен тяжестью неудач и в постреволюционный период не смог создать почти ничего ценного. Путь же Гюго был самым стабильным и последовательным из всех поэтов его поколения. Даже политическое поражение он смог обернуть своим триумфом — и в творчестве, и в построении собственной биографии.

Первым вышел в Брюсселе «Наполеон Малый» — страстный памфлет против узурпатора. Книга содержала 54 небольшие главки. Каждая из них разила Луи Бонапарта за то или иное злодеяние. Читая «Наполеона Малого», с его патетическими инвективами, словно направленными против вселенского зла, трудно не согласиться с Карлом Марксом в том, что Гюго преувеличил как масштаб содеянного, так и личность «преступника», сделав его не малым, а великим.

Поэт был так увлечён разоблачением организатора переворота, изгнавшего его с родины, что не замечал элементарных преувеличений в своей филиппике — «осуществился предательский замысел, гнусное, мерзкое, отвратительное преступление, преступление немыслимое, если подумать, в каком веке оно совершено, празднует победу и торжествует... Все гарантии исчезают, все точки опоры рушатся. Отныне нет во Франции ни одного суда, ни одной судебной инстанции, ни одного судьи, которые могли бы вершить правосудие и выносить приговор за что бы то ни было, кому бы то ни было, именем чего бы то ни было».

Но если с политической точки зрения книга получилась наивной, то с точки зрения художественности она представляет собой занимательное чтение, вызывающее в памяти лучшие произведения подобного жанра начиная с античных времён. Франция — страна классического памфлета. Достаточно вспомнить «Мениппову сатиру» 1594 года, направленную против врагов Генриха IV в тяжёлую эпоху Религиозных войн, «мазаринады» времён Фронды, остроумные писания Вольтера, бесчисленные брошюры периода революции 1789 года, Поля Луи Курье, знаменитого памфлетиста времён Реставрации. Гюго имел славный ряд предшественников. Его красноречие и пафос не утомляют, а кажутся вполне адекватными эпохе, когда высокие слова принимались всерьёз.

Очарованный наполеоновской легендой, Гюго не может не сравнивать дядю с племянником (откуда и название), разумеется, не в пользу последнего.

«О злодей! Он захватывает всё, он всё портит, всё грязнит и всё позорит. Он выбирает для своего предательства, для своего злодейства месяц и день победы под Аустерлицем! Он возвращается из Сатори, словно из Абукира. Он выпускает 2 декабря какую-то страшную ночную птицу и, водрузив её на знамени Франции, кричит: “Солдаты! Вот ваш орёл!” Он заимствует у Наполеона шляпу, а у Мюрата — плюмаж. У него свой императорский этикет, свои церемониймейстеры, свои адъютанты, свои придворные. Но при императоре это были короли, при нём — лакеи.

Ненависть народа растёт и поднимается вокруг этого великого имени, и кто же, как не его злосчастный племянник, взрастил её? Великие воспоминания стираются, и на первый план выступает всё дурное. Никто уж не решится теперь вспомнить об Иене, о Маренго, о Ваграме. О чём же вспоминают теперь? О герцоге Энгиенском, о Яффе, о 18 брюмера... Героя забывают, видят только деспота. Карикатура начинает искажать профиль Цезаря. И что это за фигура рядом с ним! Уже находятся люди, которые путают дядю с племянником, на радость Елисейскому дворцу и к стыду Франции. Жалкий пародист разыгрывает из себя главное действующее лицо».

Как писал Гюго в «Истории одного преступления»: «...некоторые преступления слишком недоступны для чьих-то рук. Чтобы сделать 18 брюмера, необходимо иметь в прошлом Аркольский мост, а в будущем — Аустерлиц». Мы-то понимаем, что, напротив, именно племянник был куда более конструктивным и прогрессивным государственным деятелем, но легко простить эту запальчивость поэту, увлечённому собственным красноречием и подгоняемому прекраснодушной ненавистью.