Гюго

Но Гизо быстро утомил публику. После первых лет его правления, когда был экономический рост, активно строились железные дороги, наступила пора неурожаев, связанная с временным ухудшением климата и болезнями картофеля. Хлеб резко подорожал, подскочила безработица. Всё это, вкупе с психологической усталостью от Гизо, играло против правительства. Либеральная оппозиция начала проводить так называемую «банкетную кампанию». Чтобы обойти запрет на многочисленные собрания, устраивались банкеты, на которых произносились антиправительственные речи. Главной задачей ораторов ставилось расширение числа избирателей.

Правительство, вместо того чтобы пойти на уступки, заняло несгибаемую жёсткую позицию. Банкеты начали запрещать. Так произошло и с банкетом, намеченным на 19 февраля 1848 года в XII парижском округе. Организаторы перенесли его на 22-е число, думая успеть договориться с властями. Они не хотели конфликта, но и уступить — значило потерять лицо в глазах своих сторонников. В результате сработала цепная реакция непредвиденных последствий, когда собравшаяся стихийно толпа опрокинула режим буквально за сутки. Революцию не готовили, и никто её особенно не ждал. Июльская монархия рухнула вследствие последовательных ошибок, что типично для негибкой, слишком долго правящей власти. 24 февраля 1848 года король Луи Филипп I отрёкся и бежал в Англию. Жертвами революции стали два десятка человек, погибших в случайных перестрелках с солдатами. А бескровный захват толпой королевского дворца Тюильри был пародией на штурм Бастилии.

Все усилия оппозиции были направлены на сдерживание толпы и пресечение кровопролития — как и усилия правительства. Одной из таких мер стало самопровозглашение временного правительства во главе с Альфонсом Ламартином — чтобы избежать вакуума власти. Он занял в нём пост министра иностранных дел и был его движущей силой, а формальным председателем являлся дряхлый восьмидесятилетний старик Жак Шарль Дюпон де л’Эр, участник ещё первой революции 1789—1799 годов.

Гюго наблюдал за накалявшимися событиями из палаты пэров, где записал для себя на случайном листке бумаги: «Нищета ведёт народы к революциям, а революции приводят к нищете». Помимо сочинения афоризмов он пытался организовать коллег пэров («закон парламента — никогда не действовать в одиночку»), чтобы они приняли вотум недоверия к правительству («уберём кабинет, удовлетворим оппозицию, дадим свободу рук короне, спасём страну»), но затея не вышла.

Позже он записывал рассказы о том, как беглый король удивлялся: «Я не понимаю, что произошло в Париже? Какой ветер пронёсся в мозгах у парижан? Я не знаю... В один прекрасный день они поймут, что я не совершил никакой ошибки». И Гюго пометил от себя в своём афористичном стиле: «Он не совершил ни одной ошибки, и он сделал их все».

Февральская революция означала для Гюго поход в публичную политику на целых четыре года — до декабря 1851-го. Если в 1840-е годы он поднимался за счёт благоприятного мнения о себе королевской семьи и связей в истеблишменте, то теперь его политическая карьера зависела от избирателей, а порой от толпы — как в первые дни после свержения короля, о котором ему выпала честь объявить перед собравшимися на Королевской площади и площади Бастилии. В эти решающие дни Гюго непрерывно курсировал туда-сюда, собирая известия и обмениваясь ими с растерявшимися политиками.

Когда Гюго объявил толпе о том, что регентом назначена герцогиня Орлеанская, поднялись возмущённые крики. Один рабочий даже наставил на Гюго ружьё, крича: «Долой пэра!» Но пэр не испугался, а лишь пристально посмотрел в глаза рабочему, тот опустил ружьё, а Гюго продолжил речь, объяснив: «Да, я пэр Франции, и я говорю как пэр Франции. Я дал клятву верности, и не лично монарху, но конституционной монархии. Так как никакого другого правительства не установлено, то это мой долг — быть преданным монархии». Гюго считал, что провозглашение республики было бы преждевременным.

Повторимся: революция не стала переворотом, поставившим всё с ног на голову и заменившим прежнюю элиту. Те, кто входил в неё при короле, остались и при республике, поменялись разве что первые лица. Так, 25 февраля Виктор Гюго был назначен мэром VIII округа Парижа, находившегося в центре города, и исполнял эти обязанности целую неделю. При этом Ламартин полагал, что наиболее достойным постом для Гюго было бы назначение его министром образования, но поэт не хотел становиться мэром, говоря: «Мой авторитет — моральный, и я не хочу терять его, становясь чиновником».

Заметки Гюго о тех суматошных днях — ярчайшее свидетельство карнавальности всего происходящего, некой несерьёзности, овладевшей парижанами.

Вот как он описывает первое заседание временного правительства (его члены, по словам Гюго, «держали в своих руках судьбу Франции, будучи сами одновременно орудиями и погремушками в руках толпы, которая не есть народ, и в руках случая, который не является провидением»). Его членам надо было по очереди подписать обращение.