Гитл и камень Андромеды

Услыхав, что можно спасти «Андромеду», Женька впал в транс. На разговоры о mores у нас просто не осталось времени. На воспоминания о Луиз — тоже. И поверьте мне, мужчина прекрасен вовсе не тогда, когда он с утра до вечера размышляет и рассуждает о чистоте помыслов и принципах жизни набело. Он прекрасен, когда во имя своей мечты, вернее, ради исполнения насущного и труднодостижимого желания, корежится по-черному, извивается, как червь в пригрунтовой мути, чтобы достать амфорку или железку, готов любому горло перегрызть, но настоять на своем — короче, когда он хватает в воздухе канат, перекидывает его через плечо и волочит тяжеленную баржу, не обращая внимания на охи и вздохи высокоморальных сторонних наблюдателей.

Как мы любили друг друга в ту пору! Как сумасшедшие. И ведь оба без сил, носимся как угорелые, считаем копейки, отворачиваемся от любого удовольствия, которое может у нас часть этих копеек отнять, а сил только прибавляется! Женька мотался по прибрежным городкам, нанимал лодки, сбивал банды, нырял в одиночку, порой рисковал по-глупому. Но нужная сумма скапливалась медленно.

Бенджи не торопил с выплатами по долгу за «Андромеду», однако порой принимался рассказывать, от какой выгодной партии товара ему пришлось отказаться, потому что наличности не хватило. А я размышляла о процентах, которые росли. И тут меня осенило: нужно загонять выуженный Женькой из моря товар не здесь, где товара много и платят мало, а за границей, где такого товара как раз мало, а платят щедро. И для этого — подключить Чуму.

Между тем выяснилось, что в Париже состоится инициированная Чумой встреча ветеранов Сопротивления с бывшими советскими партизанами. И что Чума постаралась, чтобы Сима попала в эту делегацию. Короче, Чума велела мне немедленно вылететь в Париж. А у меня подписка о невыезде!

Я уже готова была снова идти на поклон к Каролю, но Женька меня остановил. За прошедшее время он так возненавидел нашего подполковника, что не мог даже спокойно находиться с ним рядом. Завидев Кароля еще издали, засовывал руки в карманы брюк, начинал свистеть и быстренько уходил куда-нибудь.

— Ты про Шуку слышала? — спросил меня Женька. — Это бывший командир нашего черного, тоже из этих, неуловимых, но человек нормальный. Мы с ним не раз ходили под воду. Хороший парень. Он все еще на службе. В той самой организации, которая тебя закрыла. Пойдем к нему.

Полковник Шука оказался крепким мужичком не очень высокого роста. Каролю — до мочки уха, Женьке тоже. Короче, чуть выше меня. Одет был в штатское и без фокусов — майка, джинсы, на голове кипа. Не то чтобы улыбчивый, но и не бука. Выслушав Женьку, он кивнул, расспросил меня о моем канадском приключении и таки да — улыбнулся. Светло и легко. Я поняла, что дело улажено. Оно и впрямь уладилось дня за два.

И вот — прилетаю я в Орли, а в аэропорту меня встречают Чума и Сима. Красиво? Красиво!

— Я остаюсь в Париже. У меня тут много родни, — выпалила Сима после первых пяти поцелуев. — Видела бы ты морду Афанасия Ивановича, когда ему сообщили, что я сбежала! — она залилась смехом и влепила мне еще пять мокрых поцелуев. — Он посинел и хрюкал!

— Кто этот Афанасий Иванович? Мой теперешний отчим?

— Да что ты! Муся уже третий год с Ефимом. Не могут надышаться друг другом. Они живут на Каляева. Ефим раньше в какой-то жуткой дыре кантовался, семей десять в одной квартире, а квартирка — меньше нашей. После моего демарша комнаты две у них, конечно, заберут, но им хватит и того, что останется. А Афанасий… ну как же ты не помнишь Афанасия! Гэбэшник, приставленный к нашему союзу бывших партизан, ну! Сколько мы о нем говорили!

Симины ветеранские дела обычно пролетали мимо моего уха. К тому же «говорили» — это сильно сказано. Когда Сима обсуждала дела своего союза, собеседники ей не требовались.

— А, Афанасий! Так бы сразу и сказала. Кто же может забыть Афанасия! И какая у него была морда?

— Да что с тобой?! Я же сказала: посинел и хрюкал!

Сима выглядела непривычно. Одетая по европейскому фасону и постриженная парижским парикмахером, она и впрямь стала похожа на дочь камергера, летучую мышь и черную моль. С осанкой и повадками воспитанницы Института благородных девиц и пороком на донышке глаз. Ай да Сима! Обалдеть! И где все это пряталось столько лет? А я собиралась сдать ее в Горний монастырь!

Тут я посчитала на пальцах и поняла, что наша Сима не так уж стара — всего пятьдесят с небольшим хвостиком. Молодица! Еще и замуж выйдет.

Меж тем на улице Сент-Оноре хозяйничал Паньоль: строгал морковь, шинковал капусту и крошил помидоры. Сразу видно — заскорузлый холостяк. И хоть бы сделал вид, что обрадовался внучке, которую никогда не видел. Так нет! Посмотрел внимательно, вздохнул и отвернулся. Я рассказала про Шмерля, про Каца, про картинки и про вывод, к которому пришла.

— Чего тебе от меня надо? — холодно спросил Паньоль. — Допустим, что Малах Шмерль жил, был и рисовал. Но он погиб в Испании. Все правильно. Делай с его картинками что хочешь. Не так уж хорошо я его и знал.

— Песя и Роза… — начала я.