Гитл и камень Андромеды

Начнем с главного: лиф, которому было доверено прикрывать нежнейшую грудь невинной голубки, являл собой чудо хитросплетения белых страусиных перьев. Я поняла, откуда они взялись. У Роз была великая ценность — белый страусиный веер в серебряном окладе, помеченный 1892 годом. Веер лежал в витрине за стеклом, и прикасаться к нему не разрешалось никому. Роз была уверена, что этим опахалом обмахивала царственные лицо, грудь и плечи сама императрица Мария Терезия. Замечание о том, что в 1892 году великая М. Т. делать этого уже никак не могла по причине преждевременной смерти, Роз не убедило. «Ты видишь инициалы? — вопросила она грозно. — Так о чем мы спорим?!»

Инициалы были, и приятно было думать, что какая-нибудь Моника Турель, француженка-кокотка и содержанка австрийского банкира, разгоняла этим гигантским белоснежным вентилятором запах своих не слишком дорогих духов по средним рядам венской Оперы. Впрочем, веер был так велик, что им скорее обмахивалась на сцене «Мулен Руж» обнаженная негритянка с подрагивающими ягодицами цвета переспевшей смоквы.

Перейдем к юбке. Ее сочинили из старинных кружев, белого бархата и сияющего атласа. И украсили бабочками и цветочками, сотворенными из настоящих жемчужин. Хорошо бы потребовать у Роз предъявить ее знаменитое жемчужное колье. Боюсь, предъявлять было бы нечего.

А фата! О! Ее явно сотворили в предпоследний день творения вместе с волшебным колодцем, посохом Моисея и знаменитым червяком Шамир, тесавшим для Соломона камни Храма. Не буду пытаться описать великолепие этого произведения. Я лишь прикидывала, смогу ли удержаться под его тяжестью.

— Ну как?! — торжествующе вопросила Гитл.

— Божественно! — и я не кривила душой.

Волосики Роз прилегли отдохнуть. Мы пили чай с пирогами, потом меня отправили в ванную, велели обсохнуть и только тогда вдели в шуршащее, пищащее и воркующее благолепие.

— Ах! — сладко вздохнула Гитл.

— Морщит под правой подмышкой, — огорченно постановила Роз.

— Не смей трогать, — улыбнулась Гитл. — Она еще похудеет до свадьбы. У нее столько хлопот! Ах да, я совсем забыла, — добавила она небрежно, — там на дне коробки — папка, которую я тебе обещала. Три рисунка Шагала — уже приданое. А там есть еще многое и даже Маурициус Готлиб. Дебора столько за своим Шукой не даст!

Как искусствовед я должна была немедленно броситься к папке, но я продолжала пить чай и лихорадочно думать, что же мне делать?

Дэби и не подумала отказаться от идеи заказать платье у Оберзона. «Мы еще посмотрим, — сказала она, — какое платье победит!» Я смотреть на это ристалище не хотела. Платье от Роз не имело соперниц. Но, увидев его, и Дебора склонила голову.

Ах, если бы все дело было только в свадебных платьях!

Паньоль вдруг объявил, что, поскольку некому вести сиротку Лялю под хупу, сделает это именно он! И прихватит с собой несколько европейских знаменитостей, чтобы было с кем разговаривать за свадебным столом. И фотокорреспондентов, конечно.

— Паньоль! — позвонила я в Париж, как уже полагалось традицией, в третьем часу ночи. — Не надо перебарщивать. Того, что ты успел совершить, вполне хватает, чтобы противостоять Симиной интриге, которую она не собирается и не может провернуть. Поезжай, пожалуйста, в свою Новую Зеландию, где тебя ждут.

— Ты уверена? — хмуро вопросил Паньоль.

Была ли я уверена?! Дэби затевала еврейскую свадьбу, которая пришлась бы по вкусу половине Америки, тогда как Гитл даже представить себе не могла, что свадьба будет нееврейской. Правда, и у меня, и у Глезеров, и у Шуки было много нерелигиозных приятелей, но эпикурейцы Паньоля — это одно, а наши приятели — другое. Да и не хотелось мне видеть ни деда под хупой, ни его насмешливых приятелей среди гостей.

Известие о том, что Паньоль не сможет прибыть на свадьбу, успокоило Глезеров, но меня только слегка ободрило. Одной трудностью меньше — это уже кое-что. Но знаете ли вы, в чем разница между еврейским самоощущением американского консерватора и хасида из Кочатина?[13] И как выглядит настоящая еврейская свадьба у одних, а как — у других?

Я не стану утомлять вас. Скажу только, что кочатинские хасиды не только не сядут за один стол с американскими консерваторами, они с ними на одном поле… Нет, оставим поле в покое. Скажем только, что Лютер и Кальвин не были столь ненавистны римскому папе, сколь ненавистны кочатинским хасидам американские реформисты. А кочатинские, как известно, способны устроить Варфоломеевскую ночь даже на свадьбе.