Гитл и камень Андромеды

Но Мотке был как раз ашкеназом, только отбившимся от рук. Его родители честно трудились и вдохновенно строили еврейский социализм, являясь членами «Гистадрута» и партии МАПАЙ, а их сын якшался с марокканскими головорезами и прочей непотребной чернью. Мотке отправили в армию, как в исправительную колонию. Его папаша ходил по пыльной площади призывного пункта с видом человека, победившего дракона, а мамаша утирала двухчастную слезу, наполовину печальную, наполовину счастливую.

Новобранец Мотке немедленно попал в опалу к сержанту, поскольку бузил и хулиганил, воровал еду и носки у товарищей по бараку, не хотел правильно чистить оружие и играл в карты, ставя на кон ночные дежурства. При этом он жульничал, неправедно выигрывал и спал ночь за ночью, а его товарищи несли вахту вместо него. Мотке решили сплавить из армии по нехорошему профилю, за идиотизм, что навсегда отрезало бы ему путь к водительским правам и приличной службе. Тогда и вмешался Шука. Он взял Мотке под собственный контроль, помогал ему честно нести бремя ночных дежурств и спасал от гнева сержанта. И Мотке стал человеком. Более того, он стал образцовым солдатом, остался на сверхсрочную службу и вышел из армии младшим офицером. Шука открыл перед Мотке и кладезь еврейской премудрости, поручив парня приятелю-ешиботнику. И вот — Мотке стал специалистом по служению Небу и людям через баранину, которую полюбил, еще болтаясь в обществе непотребной черни.

Он подавал баранину в любом виде — со специями и кедровыми орешками, в плове или просто с хорошо сваренным рисом. Он подавал ее в шашлыках и кебабах, с жаровни и сковородки, из котла и кассероли, в кишах и мантах. Он топил баранину в тхине и хумусе, вываривал ее в лимонной траве, кипятил в вине, обжигал на углях и вялил на солнце. Не было такого способа приготовить баранину, какого Мотке бы не знал. Он разговаривал с персами и курдами, бухарами и грузинами, французами и итальянцами, и говорил с ними только о баранине. Вызнавал рецепты, передаваемые веками от матери к дочери и от свекрови к невестке. Листал поваренные книги на любых языках, прибегая к помощи тургеманов, то есть переводчиков и толкователей. И готов был поехать в самую отдаленную друзскую деревню, чтобы попробовать баранину, приготовленную так, как он ее еще не готовил.

И — ах! — посрамлены были в моих глазах и армянские умельцы, и ташкентские харчевни, и алтайские жены, и знаменитые повара московского ресторана «Арагви». Мотке готовил баранину лучше. Я в этом охотно призналась и даже расписалась на особой стене харчевни, где оставляли свои подписи лучшие люди Израиля.

Казалось бы, дым, восходивший от бараньего бока, мариновавшегося три дня в травах, собранных Мотке в специальной поездке по Галилее, должен был вытравить едкий дым обиды, нанесенной моему самолюбию Женькой. Но этого не случилось. Поэтому на следующее утро я набрала на Блошином рынке целую корзину плохой посуды — хорошую крошить незачем, в нее разумный труд вложен — и часа три грохала ее о камень.

Осталась одна кривобокая супница и две стеклянные миски, которые отказывались не только разлететься на куски, но даже потрескаться. Разлетятся в конце концов, никуда они не денутся! Потом отполируем это событие супницей — и дело с концом! И тут позвонили в дверь.

Я тупо глядела на покрытый осколками пол и думала — кого это черт принес? Наверняка соседи чертовы. Пусть идут к бесам! Человек имеет право делать в собственном доме, что хочет! И не открывать дверь, если ему не хочется, тоже имеет право.

Имеет. Только для этого дверь должна быть сначала закрыта. А Шука толкнул ее и вошел.

— Так, — полуспросил, полупостановил с легким удивлением в голосе. — И что это?

Я повела рукой в сторону оставшегося от очередного ремонта кухни куска гранита, поставленного на попа, словно приглашала экскурсанта полюбоваться на скульптуру Родена.

— Ты проверяла, что крепче, посуда или гранит? — спросил Шука совершенно без издевки в голосе.

Пришлось объяснить, чем я занималась и как это делается.

Технику освобождения от ярости путем битья посуды разработала Сима. Как вы помните, она работала товароведом. В тресте столовых. В отделе посуды и оборудования. И списывала кучи испорченных сервизов. Ну, не сервизов, а просто — тарелок, мисок, чайников, чашек и блюдец. Списывали старые и битые, списывали и новые с дефектами. Все это гнали ящиками на особый склад, где списанную посуду полагалось раскукошивать в черепки. А начальник этой базы, разумеется, ничего не разбивал, а просто торговал списанным некондиционным товаром. И Симу это взбесило.

Она поехала на базу вместе с очередной партией некондиционки и стала объяснять, что с этой партией положено делать.

— Вот так! — показала она директору, который, по словам Симы, стоял перед ней с полными штанами и навытяжку. — Так! — И запустила блюдцем в стену конторы. — И так! И так тоже! — крикнула, выпустив из рук на цементный пол целую стопку блюдец. А потом пошла швырять тарелки и чашки о стены и железный шкаф-сейф.

— А так? — спросил директор и грохнул на пол целый ящик.