Гипсовый трубач

Кеша, катаясь на лыжах в Закопане, познакомился с неким Колорадовым, продюсером фильма «Жесть», и за выпивкой, смеясь, рассказал, что давно хочет разыграть одного своего крутого приятеля, устроив мнимый наезд на его фирму «злых чечен». Колорадову идея понравилась, и он порекомендовал актеров из театра имени Мцыри, не прошедших кастинг по причине чрезмерной приверженности системе Станиславского, каковая для брутального современного «мыла» не подходит. Злонамеренный правнук, вернувшись в Москву, встретился с Ибрагимбыковым и договорился, что тот и его парни за хорошие деньги изобразят настоящих бандитов. Актеры отнеслись к делу творчески и создали сочные, полнокровные, убедительные образы наших современников — душегубов кавказской национальности. В детали хитроумного плана их, конечно, никто не посвящал, заказчика они ни разу не видели. Осторожный Кеша общался только с Ибрагимбыковым и наплел ему, что Огуревич, Жмень и Меделянский воруют, морят ветеранов голодом, а он как почтительный отпрыск хочет помочь прадеду и его друзьям взять управление ДВК в свои руки. Горские актеры, воспитанные на уважении к аксакалам, возмутились и поклялись напугать жуликов, обирающих стариков, на всю жизнь. Никому даже в голову не приходило, что дойдет до крови. Это была игра, театр, кино…

— А пистолеты? — нервно спросил Кокотов.

— Травматика.

Ибрагимбыков заподозрил обман лишь на суде, когда увидел орденоносных ветеранов и саму Веру Ласунскую, которую боготворил с детства: фотография великой актрисы висела у них в сакле на глинобитной стене рядом с портретом имама Шамиля. Чтобы разобраться во всем, он и поехал в «Ипокренино» навстречу своей смерти.

— Трое детей осталось…

Андрей Львович снова погрузился в стыд воспоминаний, которые, уродливо искажаясь, полгода тревожили его во сне и отравляли минуты тихого безделья. Он снова увидел, как, визжа тормозами, остановился черный джип, как из машины выскочили телохранители и неторопливо вышел Ибрагимбыков в черном кожаном пальто, как Жарынин горячо обнял андрогинового соавтора, проверил еще раз, легко ли выдвигается клинок из трости, и перекрестил зилота добра…

— Кешу. Арестовали? — строго спросила Нинка.

— Нет. Сначала никто не знал, что все это организовал он…

— Как. Узнали?

— Колорадов увидел в «МК» фотографию мертвого Ибрагимбыкова, узнал и позвонил в милицию. Но Кеша с женой Меделянского улетел в Лондон…

— Значит, Вероника все знала? — догадался писодей.

— Еще бы! Она и уговорила Гелия Захаровича продать акции.

— Гадина! — молвила бывшая староста, задетая тем, что Кокотов назвал бывшую жену по имени.

— А почему в Лондон? — спросил Андрей Львович, душевно посвежев оттого, что подлая Нико надула не его одного.

— С Лондону выдачи нет, — подумав, ответил водитель.

— А Ян Казимирович?

— Помер. От позора.

…Любимый фельетонист Сталина, узнав страшную правду, собрал всех ветеранов в холле у телевизора, встал перед ними на колени, попросил прощения и сказал, что никакого правнука Кеши у него теперь нет. Потом Болтянский заперся в номере и не открывал никому, даже знаменитому депутату Илюхину, председателю комиссию Госдумы по расследованию Катынской трагедии. Тот приехал в «Ипокренино», чтобы распросить Яна Казимировича как последнего свидетеля. Но опозоренный Болт не отозвался. Он перестал принимать пищу, не ел даже любимую морскую капусту — и вскоре тихо умер, завещав все свои шелковые платки Ящику…

IV. Дедушка Кокотов

Довольно долго ехали молча, обдумывая услышанное.

За окнами мелькала серая неприбранная Москва. В эти весенние дни, когда снег сошел, а первая зелень еще не распустилась, столица выглядела как запущенная, замусоренная, заваленная пустыми бутылками квартира алкоголика.

Проскочив Ленинградку, они развернулись на площади Белорусского вокзала, а потом по Лесной улице поехали к Новослободской и дальше к проспекту Мира. Когда проезжали мимо гигантских колонн Театра Армии, писодей ревнивым оком заметил большую афишу:

Юрий Поляков. Одноклассники. Мелодрама

«Он уже, гад, и пьесы пишет!» — с профессиональной болью подумал Андрей Львович, но поборол в себе нутряную, кишечную зависть, какую литераторы обычно испытывают к более удачливым коллегам. Заболев, Кокотов часто размышлял о том, почему с ним такое случилось, и пришел к выводу: наверное потому, что слишком часто и самозабвенно завидовал. Надо радоваться за других! Но порадоваться за пронырливого Полякова у него не получилось, и он решил как-нибудь тоже попробовать силы в драматургии.

На проспект Мира выскочили почти напротив «Аптекарского огорода». Нинка с тайным значением нашла и сжала руку Кокотова, а он в ответ благодарно шевельнул пальцами, вспомнив, как хотел зазвать под сень перголы Наталью Павловну.

— А почему мы не поехали по Окружной? — спросил писодей, чтобы скрыть смущение.

— Нам надо забрать Маргариту Ефимовну. А на Третьем кольце авария, — Коля ткнул пальцем в навигатор.

— Значит, я успею зайти домой?

— Только по-быстрому. Сплошная не любит, когда опаздывают.