Гиппопотам

– А что такое тыльная вульва? – заинтересовался Дэви.

– Нас Венеция скорее разочаровала, правда, Том? – поспешила встрять Маргарет Пардом.

– Цены в баре «Гаррис»[143] оказались совершенно смехотворными. Просто скандал. За два «Беллини» приходилось платить…

– Был там один мальчик, – говорил Оливер, – работавший билетером в Академии. Я уломал его вернуться вместе со мной в «Гритти»[144], и что, вы думаете, от него получил? Прелестнейшее предупреждение. Видите ли, у него была такая толстенная… – Дверь отворилась, вошел, дабы убрать суповые тарелки, Подмор. Оливер оказался на высоте положения. Уж он-то не стал бы вести devant les domestiques[145] слишком вольные разговоры. Сделав кратчайшую паузу, дабы набрать воздуху в грудь, он сбоку прикрыл ладонью рот – словно желая оградить непорочность Подмора, и продолжал: – Такая толстенная Е-Л-Д-А. – Последнее слово было произнесено громким, отчаянным шепотом. Подбородок Подмора несколько дрогнул, Маргарет Пардом тихо взвизгнула, но Оливер был явно доволен своей светской находчивостью. – Это было так трогательно, – снова завелся он, едва удалился Подмор. – Джанни, ибо таково было его имя, взволнованно объяснил своим божественно хрипловатым итальянским голосом, что боится меня поранить. «Carissimo[146], – ответил я, – не сомневаюсь, что ты истинный монстр, но после того, что мне довелось изведать за эту неделю, тебе повезет, если ты хотя бы одной стенки коснешься. Это все равно что бумажный кораблик пускать по Большому каналу». Но что же я все о себе да о себе. Вы много путешествуете, епископ?

Патриция толкнула меня локтем.

– Ведь Оливер все это выдумал, правда? – прошептала она.

– Натурально, – ответил я. – Никто больше не занимается сексом, ни естественным, ни извращенным.

– Что вы такое говорите?

– Это великий парадокс нашего века. До наступления эры вседозволенности все и вся проказничали, как похотливые козлы. Но едва молодежь настояла на том, чтобы только о нем и разговаривать, выяснилось, что, будь ты хоть столиком в «Савойе»[147], ни одна давалка в твою сторону даже не взглянет. Как только что-то становится Правильным, никто им ни черта заниматься не хочет. Стесняются, понимаешь.

– В моем третьем романе «Две недели Джеральда»… – задудел Малькольм Уайтинг.

– Я просто считаю все это ненужным, – сообщила справа от меня мадам Пардом.

– Ненужным? – навострил на другом конце стола уши Оливер.

– Слушайте, слушайте, – сказал Макс.

– Главный герой «Двух недель Джеральда»…

– День, когда секс станет ненужным, – сказал Майкл, – будет днем поистине черным.

То, что Майкл решил присоединиться к нам, меня порадовало. Ничего нет хуже еврея, который просто сидит и слушает разговор. Сидит и кивает, с поддельным выражением вековой мудрости на образине, – а тебя так и подмывает отдубасить его крепкой палкой.

– Вы хотите сказать, что секс больше не нужен, потому что существует искусственное осеменение? – спросил Саймон в трогательных потугах произвести впечатление человека искушенного.

– Я же не говорю, что кекс не нужен сам по себе… – Маргарет Пардом принадлежит к когорте тех кошмарных дам вышесреднего класса, которые решительно не способны принудить себя произнести первое «с» в слове «секс». – Я просто имела в виду бесконечные разговоры о нем, показ соответствующих сцен по телевидению, вообще то, что нам все время тычут его в нос.

– Вас это шокирует, миссис Пардом? – спросил Оливер.

– Конечно, нет… просто все это выглядит как-то навязчиво. Вот и вчера показывали…

– А как насчет чаепития?

– Прошу прощения?

– Чаепития. Против его показа по телевидению вы не возражаете?

– Ну разумеется. Нет. Я не понимаю…

– Никто же ведь не требует, чтобы ему показывали чаепитие, верно? Я к тому, что телекамера вполне могла бы продемонстрировать нам кастрюлечку, закипающую на полке в камине, а затем благовоспитанно удалиться. Так нет же, нам тычут в нос все, от начала и до конца. Как подогревают заварочный чайник, как разливают чай, как в него кидают кусочек сахара и как потом медленно прихлебывают из чашки. Разве это кому-нибудь «нужно»? Разве не навязчиво?

– Это все-таки не одно и то же, Оливер, – сказал Макс.

– Нет, разумеется, нет! Потому что чаепитие никого не шокирует, не так ли? Секс, вот он шокирует, да только никто не осмеливается в этом признаться. Я мог бы с уважением относиться к Мери Уайтхауз [148] и нравственному меньшинству, которое она представляет, если бы все Майки Мошонки признали, что вид голой парочки, совокупляющейся на общедоступном экране, просто-напросто шокирует их до глубины души. До самых фланелетовых яичек. Но нет, они считают, что произведут большее впечатление, соорудив физиономию усталого космополита. «Я не шокирован, – говорят они, – благой Боже, конечно, нет. Я просто нахожу все это довольно скучным». Как будто Сесилия Скука – самая что ни на есть Памела Преступница.