Гиппопотам

Я с лязгом опустил вилку и нож на тарелку. Сейчас. Самое подходящее время.

– Не хочется мне справлять нужду прямо на вашем параде, – сказал я, – но я ни хрена не счастлив. Ну просто ни хрена. На самом деле я несчастен, как проклятый грешник.

– Конечно, ты несчастен, старый говнюк, – грянул Оливер. – И поделом тебе. Христос всемогущий, ну что ты за человек!

– Тише, тише! – Майкл ударил ладонью о стол. – Что происходит? Мы все-таки за обеденным столом. Прошу вас!

– Прости, Майкл. Ты здесь хозяин, каждое твое слово закон, и все же я думаю, что Эдвард Засранец Уоллис получил то, что ему причитается.

– Слушайте, слушайте, – раздался слева от меня голос Ребекки.

Оливер ткнул в меня ложкой:

– Ты же все еще не веришь в способности Дэви, так, Тед?

Я глянул через стол на Энн и пожал плечами:

– Если тебе это интересно, скажу. Нет, я не верю в чудесные способности Дэви.

– Видите! Он просто не может с ними смириться. – Голос Оливера звучал уже почти на октаву выше. – Ему, как и всем нам, предоставлен единственный шанс, шанс, который большинству людей не выпадает и за тысячу жизней, он получил единственный шанс одним махом вытянуть себя из болота, в котором он вязнет все эти годы, единственный шанс поднять глаза и увидеть красоту всего сущего, и какова же его реакция? «Я ни хрена не счастлив. Я несчастен, как проклятый грешник». Конечно, он не счастлив. Пережитое нами за эту неделю есть ни больше ни меньше как божественное откровение. Божественное, мать его, откровение, и всем нам по силам постичь его, постичь и восславить. В нас всех присутствует хотя бы малая частица смирения, позволяющая нам кричать и плакать от незаслуженной радости. Во всех, кроме озлобленного, упрямого, слепого как крот и глухого как пень Теда Неверующего.

Слезы стояли в его глазах. Я смущенно глядел в тарелку.

– Прости, – сказал Оливер. – Прости, Тед. Факт остается фактом – я люблю тебя, глупое ты дерьмо.

Ты мой друг, и я люблю тебя. Мы все тебя любим. Но ты такой… такой…

– Да все в порядке, Оливер, – сказала Ребекка, – какой он, мы все прекрасно знаем. Речь о другом, дорогой, – продолжала она, повернувшись ко мне, – почему ты не хочешь принять то, что видишь? Почему тебе так трудно взглянуть правде в лицо?

– Какой правде? – спросил я.

– Правде о том, – сказал Оливер, – что существует такая вещь, как Благодать.

– Правде о том, – подхватила Ребекка, – что там, вне нас, действительно есть нечто.

– Меня не интересует, что есть там. Мне интересно, что есть тут. – И я пристукнул себя по груди.

– Господи! – Оливер бросил вилку. – Ну почему тебе непременно нужно говорить подобные вещи? Почему? Мы же не на долбаных дебатах учеников шестого класса находимся. Никто тут тебе награды за роскошные реплики не присудит.

– Должен сказать, – произнес Макс, – немного странно, что именно на поэта, не на кого-нибудь другого, все происшедшее никакого впечатления не произвело. Что случилось с твоим чувством таинственного, с воображением?

– О нет, – ответил я, – решительно ничего странного тут нет. Если бы меня интересовали тайны и воображение, я подался бы в физики. Я стал поэтом как раз потому, что человек я очень земной. Я хорошо управляюсь лишь с тем, что могу попробовать на вкус, увидеть, услышать, унюхать и ощупать.

– Ну вот, мать его, он опять за свое, опять Памела Дребаный Парадокс…

– Это вовсе не парадокс, Оливер.

– Так чего ты, в таком случае, приперся сюда? Просто чтобы поливать всех нас холодной водой? Если ты не способен относиться к этому серьезно, зачем пытаться порушить наше счастье?

– Разумеется, я отношусь к этому серьезно. Более чем, уверяю тебя. Джейн – моя крестная дочь, Дэви – крестный сын. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но для меня это очень серьезно. Очень и очень.

– Но тогда почему же… – начала Ребекка, однако ее перебила Энн.

– Я позвонила Подмору, – сказала она. – И предпочла бы, чтобы в его присутствии мы ничего больше не говорили.

Пока Подмор собирал тарелки и обносил нас главным блюдом, все мы сидели, храня натужное молчание. Я осушил два больших бокала вина. Мне было жарко, неуютно. Сидевший напротив Оливер то бросал на меня гневные взгляды, то сочувственно покачивал головой. Я почувствовал себя тронутым, когда он сказал, что любит меня.

Майкл хмурился, покручивая в пальцах винный бокал. Время от времени он удивленно поглядывал на меня. Саймон был багров, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Объединенные общими узами Макс, Мери, Ребекка и Патриция громко чирикали о погоде и политике. Каждое их дурацкое замечание, похоже, целило в меня, словно вызывая на битву с их единым фронтом. Все это сильно смахивало на школьный бойкот.

Наконец Подмор удалился.

– Время пошло, – объявил Оливер. – Второй раунд.

– Тедвард, – начал, разрезая жареную картофелину, Майкл. – Я не понимаю. Ты действительно отвергаешь все? Все, что я тебе рассказал?

– Речь не об этом, Майкл. Я не отвергаю ничего из сказанного тобой об отце, ничего, что ты…

– Оу, оу! – вмешался Оливер. – Молли Минуточку. О Майкловом отце?