Гипнотизер

Я поднялся, умылся и оделся. Позавтракал я в комнате для прислуги, после этого начал обход. До уборки мы полчаса посидели с баронессой, но ее, похоже, к воспоминаниям не тянуло. Я не мог отделаться от дум о Марии Терезе, и с каждым мгновением грусть обволакивала сердце. Меня осенила догадка. Я кое-что вспомнил. Фразу, всего одну короткую фразу. «Жозеф, ты ведешь себя так, будто согласие у тебя уже в кармане!» Раньше я никак не мог уразуметь, к чему аббат сказал ее, теперь же она повергала меня едва ли не в неистовство, порождая все новые и новые страшные вопросы.

Уже не домогался ли граф руки и сердца Марии Терезы?

От кого ему еще ожидать «согласия»? От Марии Терезы, больше не от кого. А она? Неужели она надумала податься в графини? А почему бы и нет? В конце концов, ее дарование и красота рушили все пресловутые сословные перегородки. Да, но а как же возраст? Ей двадцать пять, ему шестьдесят, да и здоровье не ахти какое. Не следовало забывать и об ужасном характере графа де Карно.

Будто пьяный уставился я на жердины, на которых вместо сена сейчас было разложено для просушки белье. Трава на полях оставалась жесткой, прошлогодней, по кое-где зеленели пятна мать-и-мачехи. Выбрось это из головы, пытался я успокоить себя. Пусть все и так на самом деле, разве может это помешать пашей любви?

Нашей любви?

Я вернулся. Баронесса дожидалась меня. Она приняла меня в своей гостиной в альпийском стиле. На секретере я заметил две расходные книги, одну из них раскрытую. С тех пор как Людвига не стало, контроль расходов ей пришлось взять на себя, озабоченно заметила баронесса, положив поверх испещренных колонками цифр страниц свой дневник. Баронесса была не из престарелых патриархальных барышень, у которых глаза на мокром месте, а женщиной решительной и самостоятельной.

— Придет время, и Филипп полюбит хозяйственные дела, как и его брат, — неловко попытался утешить ее я.

— Только оттого, что он его брат-близнец? Нет, Петрус, ты и сам прекрасно понимаешь, что Филиппу на хозяйство наплевать. Единственное, что его волнует, — его апанаж. Пока с ним все в порядке, ничто в этом смысле не изменится. Он — бонвиван. Причем счастливый.

— Так, во всяком случае, кажется. А если сравнить обоих — Людвиг предпочитал кофе, а Филипп — шоколад.

— Занятный вывод.

Мы с баронессой направились в домашнюю часовню, где покоился прах Людвига, единственного представителя второго поколения Оберкирхов. Престарелый барон обрел вечный покой в энхеймской приходской церкви, его сын с женой стали первыми, кто был погребен в домашней часовне. Я положил букет цветов на могильную плиту и попытался молиться. Ничего из этого не вышло, сердце мое безмолвствовало. Мысли мои были заняты воспоминаниями о былых плотских утехах, на сей раз, правда, вожделение приняло облик не Марии Терезы, а покойной баронессы. Могильную плиту последней украшала каменная резьба, которую мне вдруг помимо воли захотелось погладить.

— Можешь думать, что хочешь, — сухо произнесла баронесса.

Я непонимающе уставился на нее. Она была одета в черное с блеском платье, и мне представилось, что ее седые, собранные в пучок на затылке волосы встали дыбом под усеянной жемчужинами сеткой. А случаем, не могла ли она знать, что ее бывшая невестка в свое время…

— Не смотри на меня так, Петрус. Людвиг…

— Ах, Людвиг…

— Да, Людвиг. Ваша с ним встреча произошла с запозданием. Случись она раньше, ты бы еще смог ему помочь. Потому что в Париж его погнала депрессия, которая посетила его здесь года два назад. Вначале она донимала его время от времени, затем паузы между приступами сократились. Бывало время, когда Людвиг просиживал дни напролет за бюро, не в силах работать. Вместо этого он смотрел в зеркало, которое стояло так, чтобы видеть в нем отражение облаков.

^— Могу я спросить, не Мария Тереза ли служила причиной его тоски?

— Нет. Она вошла в его жизнь позже. Я ее и видела всего-то раз, больше слышала. Он был с ней счастлив?

— Она, во всяком случае, его очень любила.

— А Филипп?

— Подозревают, что он… из ревности мог…

— Вздор.

Отойдя от захоронений, мы вышли на раскинувшееся за часовней кладбище — место последнего приюта всех, кто жил и работал в имении Оберкирхов. Включая моих родителей и Жюльетту. Могилы их поросли неподатливым серовато-зеленым вереском, из которого торчали стандартные черные копаные кресты с фамилиями и датами рождения и смерти. Было видно, что бронзовая краска недавно подновлена. Я неотрывно смотрел на буквы имени моей сестры. Выбрасывал из ее имени отдельные буквы, складывал их вместе, снова и снова мысленно повторяя дорогое имя. Мне пока что удавалось сдерживать слезы, но потом я не выдержал. Опустившись на колени, я беззвучно заплакал. Слезы бежали по щекам, падали, орошая могильную траву, оставляя на ней темные пятнышки. И затем, совершенно внезапно, я почувствовал облегчение.

— Ты была и останешься моей дорогой и любимой сестрой, Жюльетта.