Гёте. Жизнь как произведение искусства

Гердеру это стихотворение не показалось забавным, а когда он узнал, что после отъезда Гёте Каролина и в самом деле совершила паломничество к его камню, то совершенно вышел из себя. Он сочинил пародию на гётевское посвящение, а Каролине отправил разгневанное, желчное письмо, где написал, что в стихотворении Гёте «Вы по многим причинам производите жалкое впечатление»[338]. Когда Гёте узнал про пародию, он был возмущен и немедленно написал Гердеру: «Хочу и я Вам сказать, что был рассержен Вашим недавним ответом на “Освящение камня” и обругал Вас нетерпимым попом. <…> впредь никто не оспорит Вашего права нагонять тоску на Вашу возлюбленную»[339].

Отношения между Гёте и Гердером испортились, и только через два года их дружба возобновилась.

В кругу «чувствительных душ» Гёте называли «странником»[340]. Он и в самом деле часто, при любой погоде, шел из Франкфурта в Дармштадт пешком. Во время одного из таких пеших походов возникла «Песнь странника в бурю» – свободное, смелое стихотворение, не укладывающееся ни в один из существующих размеров. «Я со страстью распевал эту полубессмыслицу, идя навстречу уже разразившейся неистовой буре»[341].

Если сравнить это стихотворение, которое ходило в списках среди друзей, но опубликовано было лишь в 1815 году, с поэтическими забавами в кругу «чувствительных душ», то нетрудно увидеть, как далеко ушел Гёте от изящного, амурного рококо. В «Песни странника в бурю» мы видим дикость и хаос, воссозданные средствами поэзии. Ее энергичный протест уже предвосхищает тональность «Прометея»:

Кто храним всемощным гением,
Ни дожди тому, ни гром
Страхом в сердце не дохнут.
Кто храним всемощным гением,
Тот заплачку дождя,
Тот гремучий град
Окликнет песней,
Словно жаворонок
Ты там в выси[342].

Это «Кто храним всемощным гением» повторяется многократно, как заклинание, как утверждение, просьба, желание, требование. Кто этот «гений»? Гёте взывает к греческому пантеону: Феб или Аполлон, бог солнца, тепла и песни; отец Бромий – еще одно имя Дионисия, бога вина, плодородия и дурмана; наконец, Юпитер – царь богов Зевс. Все эти вплетенные в стихотворение призывы и вызовы подслушаны у Пиндара, которого Гёте открыл для себя благодаря Гердеру и которого он пытался также переводить. «Отныне я живу в мире Пиндара, – пишет он в июле 1772 года Гердеру. – Впрочем, когда он выпускает в облака одну стрелу за другой, я по-прежнему стою без дела и глазею»[343]. Теперь он уже не «глазеет», а сам целится в богов, скрывающихся за облаками. Однако боги Пиндара могу помочь ему лишь в том случае, если он сам поможет себе, если поверит в собственные силы. «Гений», к которому он взывает, – это в конечном счете его собственная гениальность. И какую бы судьбу ни уготовили ему боги, он не позволит сбить себя с пути к поставленной цели:

Скудный дух!
Там, над холмами,
Горняя мощь!
Но пыл иссяк:
Вот он, очаг мой!
К нему б добраться[344].

Это последняя строфа, где, в отличие от плавных взмахов начальных строф, чувствуется прерывистое дыхание. Нельзя забывать, что, если верить Гёте, стихотворение возникло в пути. «Добраться» в самом конце звучит отнюдь не героически: здесь слышится ирония по отношению к патетическим возгласам в самом начале. После напряжения всех сил наступает усталость – от проделанной дороги и от дерзкого замысла состязаться с самим Пиндаром. Ритм стихотворения словно повторяет прерывистое чередование усилий в борьбе против ветра и непогоды. Об Анакреоне поэт вспоминает с презрением, ибо этот странник «с кротким голубем на простертой руке» был побежден «богом, бурей дохнувшим»[345].

Так, насквозь промокший под дождем и измотанный ветром, Гёте из Франкфурта пешком приходил к ценителям анакреонтики в Дармштадт или же из Дармштадта во Франкфурт, где он часто заходил в трактир на Фаргассе погреться.

Между тем во Франкфурте странник Гёте освоил ремесло рецензента. Тот, кто впоследствии писал: «Убейте его, собаку! Он рецензент»[346], сам стал таковым. Как уже упоминалось выше, Мерку удалось привлечь его к работе во «Франкфуртских ученых известиях». С новым редактором издание в корне изменилось: от автора теперь ждали не поучительной философии и скучных морализаторских комментариев, а решительной, беспощадной критики. Высказываемые мнения, в духе меняющейся эпохи, могли быть сугубо личными и пристрастными.