Гёте. Жизнь как произведение искусства

Это означает, во-первых, что человек познает себя по тому, что он делает, а не по сопровождающим его поступки размышлениям и уж тем более по мифическому внутреннему миру, который никогда не принимает конкретной формы. Во-вторых, для самопознания необходимы реакции и познания других. В их зеркале, т. е. в зеркале познания других людей, развивается самопознание. Я познаю себя, потому что меня познают другие. Впрочем, Гёте делает здесь одну важную оговорку. Не всякий другой способен служить зеркалом: «Враги не в счет, ибо им ненавистна вся моя жизнь <…>. Поэтому я их отвергаю и предпочитаю не замечать, коль скоро они не полезны моему развитию – самому важному в моей жизни»[1476]. Для Гёте этот принцип имеет огромное значение.

Познание и самопознание могут так называться лишь в том случае, если они служат жизни в целом, способствуя ее совершенствованию. Познание есть функция сохранения и развития жизни. Если же оно подрывает жизненные силы, то не заслуживает того, чтобы называться познанием. В этом случае мы имеем дело с проявлением вражды, саморазрушения и разрушения других в обманчивом одеянии познания. Искусство жизни заключается в умении защитить или оградить себя от этих враждебных сил. Стремление к знанию для Гёте является частью искусства жизни. В этом смысле он мог послужить примером и для Ницше.

Когда такой человек, как Гёте, не склонный к интроспекции и мучительным размышлениям о своем характере, берется за написание автобиографии, разумно предположить, что свое внимание он направит на то, что из него получилось на самом деле. Никаких призрачных внутренних миров, боже упаси! Но что такое «на самом деле»?

Ко времени возникновения «Поэзии и правды» относится размышление Гёте о значении индивидуального. «Каждый сам по себе – лишь индивид и, по сути, может интересоваться только индивидуальным»[1477]. Однако мы непрерывно пребываем в надындивидуальной реальности природы, общества и культуры, внутри которой отдельный человек может казаться себе ничего не значащим ничтожеством. И все же индивидуальное всегда связано с самым сильным чувством бытия, и поэтому человек нуждается в следах индивидуальности посреди надындивидуального, общественно-исторического мира. «Мы любим только индивидуальное; отсюда и великая радость от портретов, исповедей, мемуаров, писем и анекдотов, оставшихся от умерших, даже самых незначительных людей»[1478]. К этому же списку относятся и биографии. «Историка, – читаем мы в одной из черновых записей к автобиографии, – нельзя упрекнуть в том, что его интересуют результаты; однако при этом <…> теряется отдельный человек»[1479]. Поэтому люди и читают биографии, «ибо живут с живыми».

Тем не менее при всем любопытстве к индивидуальному как к истинно живому интерес к биографиям не всегда остается мирным и доброжелательным. Биографии часто читают еще и для того, чтобы «узнать что-нибудь оскорбительное»[1480]. Биографии, написанные под влиянием затаенной обиды или вражды, были для Гёте настоящим кошмаром. Он дал себе зарок ни при каких условиях не потакать такого рода интересам. По этой же причине он не стал доводить свою собственную автобиографию до настоящего времени, как изначально задумывал еще в 1809 году. Гёте не стал этого делать из уважения к еще живущим участникам своей жизни, в частности, к герцогу и к госпоже фон Штейн. Он не хотел разглашать чужих тайн. Сомнения иного характера он высказал 18 мая 1810 года в беседе с Римером по дороге в Карлсбад. По-видимому, они имели для него большое значение, и поэтому он решил записать их в дневнике: «Каждый, кто пишет свою автобиографическую исповедь, рискует предстать в жалком виде, потому что исповедуются обычно в болезненном, греховном, но ни от кого не ждут признания в собственных добродетелях»[1481].