Гёте. Жизнь как произведение искусства

Каждый читает теперь, а иные читатели даже,
Книгу едва пролистав, за перо хватаются в спешке,
<…>
Ты же велишь мне, мой друг, написать о писательстве нечто,
Пишущих множа число, и открыто сказать мое мненье,
Чтобы о нем и другой тоже высказал мненье и дальше
Эта катилась волна без конца и все выше вздымалась[1155].

В том же номере «Ор» Шиллер начинает печатать свои «Эстетические письма», где развивает идею совершенствования человека благодаря свободной игре искусства. Во вступительном стихотворении Гёте есть отсылка и к этому направлению:

Духом высокий мой друг! Человечеству блага желаешь
Ты, <…>
Если по правде сказать, вот как думаю я: человека
Лепит жизнь, а слова не так-то много и значат…[1156]

Шиллеру было неприятно это читать, так как сам он верил в силу художественного слова. «Человечество лишилось своего достоинства, – говорится в “Письмах об эстетическом воспитании человека”, – но искусство спасло его. <…> Прежде чем истина успеет послать свой победный свет в глубины сердца, поэзия уже подхватила ее лучи, и вершины человечества уже будут сиять, в то время как влажная ночь еще покрывает долины»[1157]. Искренний пафос Шиллера не оставляет Гёте равнодушным: «Присланную мне рукопись я прочитал тотчас же и с большим удовольствием; я проглотил ее залпом»[1158]. Однако по некоторому размышлению он понимает, что все же не может разделить эту веру в грандиозные возможности искусства повлиять на общество. Ему кажется, что Шиллер слишком многого ждет от искусства, а именно внутреннего перерождения всего человека, который в результате обретает способность быть свободным. Искусство, по Шиллеру, должно осуществить революцию в мышлении и восприятии и тем самым улучшить то, что не смогла исправить революция политическая, которая лишь обнажила варварскую сущность не скованного условностями человека.

В отношении диагноза негативных последствий революции Шиллер и Гёте были единодушны, различными были предложения касательно терапии. Это различие наметилось уже в первом письме и еще четче обозначилось в «Разговорах немецких беженцев» – первом прозаическом тексте Гёте для «Ор», где его суть, впрочем, по-прежнему выражена иносказательно.

Шиллер представлял себе начало их совместной публицистической деятельности оглушительным, как удар в литавры, и был несколько разочарован, получив вместо этого обрамляющее повествование для серии будущих, еще даже не написанных новелл. Герои этих рассказов – небольшая компания немецких аристократов, которые во время наступления революционных французских войск бежали на другой берег Рейна, а теперь оживленно обсуждали «за» и «против» революции, хотя все они, безусловно, были пострадавшей стороной. Несмотря на общую беду, они никак не могут поладить между собой, ссорятся и бранятся, из чего можно заключить, что среди разгоряченных политических противников хорошие манеры и вежливость уже не играют никакой роли. Многие в этом обществе «поддавались неодолимому побуждению причинить боль другим»[1159], ибо всем казалось, что их личные взгляды в то же самое время отражают интересы всего человечества. Тайный советник – сторонник старого режима – доходит до того, что надеется увидеть всех членов якобинского кружка в Майнце повешенными, а его оппонент Карл восклицает, что он, со своей стороны, надеется, что «гильотина и в Германии найдет себе обильную жатву и не минует ни одной преступной головы»[1160]. Подобное всеобщее возбуждение грозит разрушить это маленькое благородное общество. С большим трудом удается восстановить мир и согласие, чему как раз способствует рассказывание личных историй. Но прежде рассказчикам приходится выслушать предостережение баронессы: в обществе следует вести себя сдержанно и благоразумно, относиться друг к другу бережно и учтиво. Нелепо с пеной у рта отстаивать свои убеждения, если приходится делить крышу с теми, кто придерживается противоположных взглядов. И баронесса призывает «держать себя в рамках <…> не во имя добродетели», что в ее устах звучало бы излишне высокопарно, а «во имя самой обычной вежливости»[1161].