Гёте. Жизнь как произведение искусства

И вот в последнем пространном диалоге с Альбой Эгмонт по воле Гёте предстает пусть не поэтом-анархистом, но все же беззаботным персонажем с неиссякаемой жизненной энергией. Веря в себя, он верит и в окружающих его людей и поэтому отказывается их опекать. «…пастух легко справляется с целым стадом овец, – объясняет он своему оппоненту Альбе, – вол покорно тащит за собою плуг, но если тебе предстоит объезжать благородного коня, то сначала изучи его норов и помни: ты не должен требовать от него неразумного»[995]. На что Альба возражает: люди не знают, что для них благо, а что – зло, они как дети, и поэтому намерение короля – «кое в чем ограничить вас для вашей же пользы, а если потребуется, то и навязать вам ваше же собственное благо, пожертвовать наконец смутьянами, дабы остальные граждане обрели покой»[996]. Это аргументы в пользу абсолютизма, в то время как Эгмонта Гёте делает выразителем идей высоко почитаемого им Юстуса Мёзера, который в своих «Патриотических фантазиях» отстаивает сословно-корпоративные свободы. Эгмонт, как и Мёзер, утверждает, что граж дане хотят «сохранить свои старые порядки, хотят, чтобы ими правили соотечественники, ибо заранее знают, чего от них ждать, и верят в их бескорыстие и попечение о судьбах народа»[997]. Эгмонт видит источник власти в привычке и традиции; власть подстраивается под жизнь, а не противостоит ей, как считает Альба, и не подчиняет ее себе. И хотя Эгмонт, казалось бы, аргументирует в рамках политического спора, нетрудно заметить, что политика – это не его стихия.

Эгмонт не художник и не поэт; его искусство – это искусство жить, но в конце концов он вынужден собственной жизнью расплачиваться за свою беззаботность. Правильно бы он поступил, если бы омрачил свою жизнь заботами о будущем? В тюрьме, незадолго до казни, он оставляет духовное завещание Фердинанду, сыну Альбы: «…но я жил. Живи и ты, мой друг, радостно, охотно и не страшись смерти»[998]. В этот момент сам Эгмонт тоже не боится смерти, поскольку еще прежде настолько полно испытал этот страх, что, по мнению герцога, тем самым опозорил сословную честь и повел себя «по-бабски».

В августе 1787 года, прогуливаясь по парку виллы Боргезе, Гёте сочиняет заключительную сцену с видениями Эгмонта: «Благодатный сон! Ты нисходишь, как само счастье, непрошеный, не вымоленный, нежданный. Развязываешь узлы суровых дум, смешиваешь воедино образы радости и боли, неостановимым кругом течет внутренняя гармония, и, окутанные сладостным бездумьем, мы уходим все дальше, все дальше и перестаем быть»[999]. Гёте испытал огромное облегчение, завершив сей труд и отпустив с миром душу Эгмонта. Он уже почти не верил, что когда-нибудь допишет эту пьесу до конца. Лишь благодаря обретенной в Италии «свободе жизни и духа»[1000] он смог выполнить эту задачу.

Видимо, именно этой «свободе жизни и духа» он обязан и счастливой любовной историей во время своего второго пребывания в Риме, о которой сохранилось немало свидетельств, но в точности ничего неизвестно. Имя Фаустины – возлюбленной поэта из «Римских элегий» – не упоминается в «Итальянском путешествии», однако запись за январь 1788 года безо всякого перехода начинается с четверостишия из зингшпиля «Клаудина де Вилла Белла»:

Купидо, шалый и настойчивый мальчик!
На несколько часов просил ты приюта,
Но сколько ночей и дней задержался
И ныне стал самовластным хозяином в доме[1001].

Завершая свой рассказ о пребывании в Риме, Гёте явно старается рассеять подозрения читателей, увидевших в этом намек на некое амурное приключение, однако его старания лишь подогревали любопытство. То же самое касается и дошедшего до нас благодаря Эккерману замечания Гёте о короле Баварском, который изрядно помучил его, уговаривая рассказать, «что было в действительности, а чего не было; в стихах, мол, все выглядит не только прелестно, но и правдоподобно. Ведь мало кому приходит на ум, что иной раз сущий пустяк побуждает поэта создать прекрасное стихотворение»[1002].

Впрочем, в письме герцогу от 16 февраля 1788 года имеется одно небезынтересное замечание на этот счет. По всей видимости, герцог в своем письме рассказал Гёте о половом заболевании, от которого он уже почти излечился. Гёте поддразнивает его, замечая, что поначалу думал, будто у его святейшества геморрой, а «теперь вижу, что пострадали органы по соседству». Герцог, вероятно, описал Гёте и тех прекрасных дев, которым он был обязан своим недугом, на что Гёте отвечает, что и он мог бы «поведать о некоторых милых развлечениях. Ясно лишь <…>, что подобного рода умеренные движения освежают дух и приводят тело в состояние восхитительного равновесия.