Гёте и Пушкин

Что касается способности к более или менее однозначным вердиктам, то с этим дело обстоит особенно сложно. Фауст, употребляя самое мягкое выражение из словаря самого Гёте, - личность "проблематическая" (problematische Persцnlichkeit). Честное слово, можно понять К.-С. Льюиса, который находил дьявольское начало никак не в Мефистофеле, сохранившем хоть способность к юмору, а в серьезничающем, торжественном фаустовском себялюбии. (Тем лучше Фауст подходит к своей функции безличного зеркала авторской личности.) Что до Пушкина - кто поверит, кто способен поверить, будто Самозванец - персонаж "негативный"? Но уж совсем необычный казус - разделение в "Капитанской дочке" одного и того же исторического прототипа (Шванвича - дворянина, перешедшего к Пугачеву) на всецело светлого Гринева и всецело инфернального, однако, несмотря на свою порочащую фамилию и злые дела, вызывающего в читателе участие Швабрина. Впрочем, и Гринев, и Швабрин - персонажи почти сказочные. Но в случае характеристики персонажей более "взрослых" Пушкин дает не столько тезисы, сколько вопросы, демонстративно тематизируя открытость образа. С другой стороны, это еще не та открытость образа, которая станет возможной при более решительном отходе от традиции - скажем, после Достоевского. У Пушкина открытость образа показывается через каталог альтернатив, каждая из которых формулируется в манере, достаточно близкой к риторической конвенции, - но так, что все они в совокупности взаимно оспаривают друг друга. Иногда это мотивируется сюжетом: так, ранняя смерть Ленского позволяет гадать о неосуществленных возможностях. 

XXXVII 
Быть может, он для блага мира, 
Иль хоть для славы был рожден; 
Его умолкнувшая лира 
Гремучий, непрерывный звон 
В веках поднять могла. Поэта, 
Быть может, на ступенях света 
Ждала высокая ступень. 
Его страдальческая тень, 
Быть может, унесла с собою 
Святую тайну, и для нас 
Погиб животворящий глас, 
И за могильною чертою 
К ней не домчится гимн времен, 
Благословение племен. 

XXXVIII 
А может быть и то: поэта 
Обыкновенный ждал удел. 
Прошли бы юношества лета: 
В нем пыл души бы охладел. 
Во многом он бы изменился, 
Расстался б с музами, женился, 
В деревне счастлив и рогат 
Носил бы стеганый халат; 
Узнал бы жизнь на самом деле, 
Подагру б в сорок лет имел, 
Пил, ел, скучал, толстел, хирел, 
И наконец в своей постеле 
Скончался б посреди детей, 
Плаксивых баб и лекарей. 

Но в случае самого Онегина такие мотивировки как будто отсутствуют; тем не менее прием тот же - преодоление клише осуществляется за счет манипуляции ими всеми. 

Чудак печальный и опасный, 
Созданье ада иль небес, 
Сей ангел, сей надменный бес, 
Что ж он? Ужели подражанье, 
Ничтожный призрак, иль еще 
Москвич в Гарольдовом плаще, 
Чужих причуд истолкованье, 
Слов модных полный лексикон?... 
Уж не пародия ли он? 
Все тот же ль он иль усмирился? 
Иль корчит так же чудака? 
Скажите, чем он возвратился? 
Что нам представит он пока? 
Чем ныне явится? Мельмотом, 
Космополитом, патриотом, 
Гарольдом, квакером, ханжой, 
Иль маской щегольнет иной?... 

Бахтин дал статус термина словосочетанию "готовое слово"; безвременно скончавшийся теоретик литературы моего поколения А. В. Михайлов плодотворно разрабатывал этот концепт далее. Для классиков, как Гёте и Пушкин, готовое слово, т. е. риторическая формула, не становясь предметом систематической агрессии, как у Гейне и русских шестидесятников, остается законным инструментом творчества, но смена этих инструментов небывало свободна. Готовое слово у них обоих - объект игровой манипуляции, свободной, однако достаточно серьезной; и серьезность, и игра в некотором смысле невинны. Готовое слово берется в руки, но, так сказать, к рукам не прилипает. Авторское отношение к нему конструктивно, однако дистанцированно, всегда остается право стремительно отходить от одного регистра к другому. Примеров можно найти сколь угодно много - у обоих поэтов.